Избранное - Николай Майоров

1936

В солдатчине

Ему заткнули рот приказом:не петь. Не думать. Не писать.И мутным, словно лужа, глазомза ним стал ротный наблюдать.Здесь по ночам стонали глухосолдаты, бредили. А днёмучили их махать ружьёми били их наотмашь в ухо,так, чтобы скулу вбок свело,чтоб харкать кровью суток пять,чтоб, срок отбыв, придя в село,солдату было что сказать.Но иногда роились слухи,как вши в рубахе. Каждый мог,напившись огневой сивухи,сказать, что он — солдат и бог.Их шомполами люто били.Они божились и клялись.С глазами, словно дно бутыли,садились пить.   И вдруг — дрались.

Но вопреки царям и датам,страданьем родины горя,под гимнастёркою солдатаскрывалось сердце кобзаря.

1937

Отцам

Я жил в углу. Я видел только впалостьОтцовских щёк. Должно быть, мало знал.Но с детства мне уже казалось,Что этот мир неизмеримо мал.

В нём не было ни Монте-Кристо,Ни писем тайных с жёлтым сургучом.Топили печь, и рядом с нею приставПерину вспарывал штыком.

Был стол в далёкий угол отодвинут.Жандарм из печки выгребал золу.Солдат худые, сгорбленные спиныСвет заслонили разом. На полу —Ничком отец. На выцветшей иконеКакой-то бог нахмурил важно бровь.Отец привстал, держась за подоконник,И выплюнул багровый зуб в ладони,И в тех ладонях застеклилась кровь.Так начиналось детство…Падая, рыдая,Как птица, билась мать.И, наконец,Запомнилось, как тают, пропадаютВ дверях жандарм, солдаты и отец…А дальше — путь сплошным туманом застлан.Запомнил: только плыли облака,И пахло деревянным масломОт жёлтого, как лето, косяка.Ужасно жгло. Пробило всё навылетЖарой и ливнем. Щедро падал свет.Потом войну кому-то объявили,А вот кому — запамятовал дед.

Мне стал понятен смысл отцовских вех.Отцы мои! Я следовал за вамиС раскрытым сердцем, с лучшими словами,Глаза мои не обожгло слезами.Глаза мои обращены на всех.

1938

Дед

Он делал стулья и столыи, умирать уже готовясь,купил свечу, постлал полы,гроб сколотил себе на совесть.

Свечу поставив на киот,он лёг поблизости с корытоми отошёл. А чёрный роттак и остался незакрытым.

И два громадных кулакалегли на грудь. И тесно былов избёнке низенькой, покаего прямое тело стыло.[14]

1939

Тут Горький жил

(На просмотре фильма «Детство Горького»)

Тот дом, что смотрит исподлобьяВ сплетенье жёлтых косяков,Где люди верят лишь в снадобья,В костлявых ведьм да колдунов,Где, уставая от наитий,Когда дом в дрёму погружён,День начинают с чаепитий,Кончают дракой и ножом;Где дети старятся до срока,Где только ноют да скорбят,Где старики сидят у оконИ долго смотрят на закат,Где всё вне времени и места,Где лишь кулак имеет вес,Где перезревшие невестыДавно уж вышли из невест.Где всё на правду не похожеИ что ни делают — всё злость!Где с первобытным рвеньем гложутНужды заплёванную кость,Где ближний ближнего обмерит,Где счастлив тот лишь, кто в гробу,И где уже никто не веритНи в ложь,   ни в правду,     ни в судьбу,Где возведён в закон обычайНичтожной горсточкой задир,Где каждый прав и пальцем тычет,Что он плюёт на здешний мир,Где нищету сдавили стены,Где люди треплют языком,Что им и море по колено,Когда карман набит битком,И где лабазник пьёт, не тужит,Вещает миру он всему,Что он дотоле с богом дружит,Пока тот милостив к нему,Где, как в игрушку, в жизнь играют,Обставив скаредный уют,Где детям петь не позволяютИ небо видеть не дают,Где людям не во что одеться,Где за душой — одни портки,Где старики впадают в детство,А дети метят в старики, —Пусть я хотел, хотел до болиПересказать всё чередом,Я не сказал и сотой долиТого, чем славен этот дом.Его я видел на экране,Он в сквозняке, он весь продрог.Тот дом один стоит на грани,На перекрёстке двух эпох.

1938

Что я видел в детстве

Косых полатей смрад и вонь.Икона в грязной серой раме.И средь игрушек детский коньС распоротыми боками.Гвоздей ворованных полсвязки.Перила скользкие. В углуОглохший дед. За полночь — сказки.И кот, уснувший на полу.Крыльцо, запачканное охрой.И морды чалых лошадей.Зашитый бредень. Берег мокрый.С травой сцепившийся репей.На частоколе чёрный ворон,И грядка в сорной лебеде.Река за хатою у бора,Лопух, распластанный в воде.Купанье — и попытка спеться.На берегу сухая дрожь.Девчонка, от которой ждёшьУлыбки, сказанной от сердца.

…Всё это шло, теснилось в память,Врывалось в жизнь мою, покаЯ не поймал в оконной рамеВ тенётах крепких паука.О, мне давно дошло до слуха:В углу, прокисшем и глухом,В единоборстве билась мухаС большим мохнатым пауком.И понял я, что век от века,Не вняв глухому зову мук,Сосал, впиваясь в человека,Огромный холеный паук.

И я тогда, давясь от злобы,Забыв, что ветер гнал весну,Клялся, упёршись в стенку гроба,В котором отчим мой уснул.Клялся полатями косыми,Страданьем лет его глухих,Отмщеньем, предками босыми,Судьбой обиженного сына,Уродством родичей своих, —Что за судьбу, за ветошь бедствийСпрошу я много у врага!

Так шло, врывалось в память детство,Оборванное донага.[15]

1939

«Моя земля — одна моя планета…»

Моя земля — одна моя планета,Она живёт среди ночей и звёзд.Мне говорят, что путь бойца-поэтаВ её ночах не очень будет прост.Но я иду.

1938

Д. Цуп. Поле осенью

«Не надо слов. Их много здесь говорено…»

Не надо слов. Их много здесь говорено —Всё перебрали, оценили здесь.Ведь жизнь останется навекинеповторенной,Короткой,   как оборванная песнь.

1938

Баллада о Чкалове

Всего неделю лишь назадОн делал в клинике доклад.

Он сел за стол напротив нас,Потом спросил: «Который час?»

Заговорив, шёл напролом,И стало тесно за столом.

И каждый понял, почемуТак тесно в воздухе ему.

И то ли сон, горячка то ль,Но мы забыли вдруг про боль.

Понять нельзя и одолеть,Как можно в этот день болеть.

Врачи забыли про больных,И сёстры зря искали их.

Иод засох и на столеЛежал как память о земле,

Где людям, вышедшим на смерть,Хоть раз в году дано болеть.

Докладчик кончил. И потомОн раны нам схватил бинтом,

Он проводил нас до палат.Ушёл. И вот — пришёл назад.

И врач склонился над столом,Над ним — с поломанным крылом.

И было ясно, что емуТеперь лекарства ни к чему.

И было тихо. Он лежалИ никому не возражал.

Был день, как он, и тих, и прост,И жаль, что нету в небе звёзд.

И в первый раз спокойный врачНе мог сказать сестре: «Не плачь».

1938