Львы города Лемберга - Юрий Валин

Скучно в Глибоче жилось. Изредка пограничники шпионов дефензивы[14] ловили или контрабандистов гоняли. Но все одно тек через поселок ручеек запретный: сигареты душистые, шарфы да чулки неприличной красоты, прочая галантерея, что в городе с руками рвут, а обратно, на ту сторону, шла "штуками" недорогая, но спросом пользующаяся советская мануфактура. Была выгода, была. О драгоценном марафете[15] говорили лишь шёпотом - но деньжищи на том товаре, ахнуть можно... Кое в чем помогал рисковым людям ловкий Миколка, по мелочам, конечно. Здесь гривенник, там рубль - раз заработал, человеком себя чувствуешь. Может и незаконно, так до вольной Польши считанные версты - а там разворотистых людей уважают. Хоть и пшеки, а Европа, знают как красиво жить.

Дед шамкал, предсказывал, что вернутся старые порядки. Царя, может, обратно и не посадят, но рассыпятся Советы. Кацапы, они ж ленивы, это всё жидки весь мир из зависти взбаламутили. Не по-божьи и не по-людски так жить. Уж лучше как в Варшаве - с президентством. Неужто работящая Украина хуже? Вон, рассказывают, в восемнадцатом году тут рядышком, в Житомире, правительство сидело[16]. Пусть и недолго. Свалят москалей, и жизнь иначе пойдет, правильнее.

Только брехал дед - не менялось ничего. После школы пошел Микола, как фамильной судьбой прописано - в артель, пока в подсобники, но с прицелом на учетчика, а то и бухгалтера. Таскал вонючи кожи, учился лекала для раскроя делать. Так всю жизнь и проведешь - в цеху скучном.

В 39-м и вправду сдвинулось все разом. Только в иную сторону. Микола с двоюродными братьями ходил смотреть, как движутся к границе войска. Много Красной Армии двинулось. Большая сила: кавалерия, трехдюймовки батарея за батарей катили...

Отодвинулась граница, приработка не стало - откуда ночью тайные мешки возьмутся, если кордон теперь аж за Львовом? Ну и что в том "освободительном походе" корысти? Нету гро"шей, одна зарплата осталась. Разве то жизнь для умного да толкового хлопца? Одна радость, что на лицо гладок, улыбчив - девки заглядывались.

- Война на том не кончится, - утверждал двоюродный брат, легковерный и рябой Петро. - Буржуазность и фашизм не дремлют.

- Нам-то что? - хмыкал Микола, без спешки подтачивая на наждачном камне резцовый нож. - Вот в армию призовут, так и попадем под самую раздачу. С финнами управились, так на них мир не кончается. Слыхал, какие у германца пушки? Снаряды ихние "чемоданами" называют.

- То давно было, - возражал упрямый Петро. - Сейчас у нас пушки передовые...

Про "чемоданы" в то воскресенье радио промолчало. Петро на танцы в клуб собирался, мамка загодя рубаху и штаны выгладила. Тут сосед с улицы кричит: опять война какая-то.

Танцы отменили, артель в цеху собралась - у шорников продукция "стратегическая", нужно срочно план давать. "Час нелегкий, родной Красной армии треба..."

А мальвы пыльными стояли - дождя в Глибоче давно не было.

...Как оказались с телегами посреди тракта, Микола помнил смутно. Совсем одурел район в те дни. Сначала говорили, что Житомир и Киев германец вкрай, до последнего кирпича, разбомбил и уже десантом с аэропланов высаживается. Потом сказали, что Советы контрударом двинули и немец мира запросил. Потом оказалось, что нимало непобедимая Красная Армия к старой границе откатывается и здесь бой принимать планирует. Нет, сильно невзлюбил Микола Грабчак в те две недели Советскую власть - слаба оказалась. На горло брала, а как до дело дошло... И главное, никакого передыху не давала: работай, грузи, таскай, вывози... Если человек армейскому призыву по возрасту не подлежит, значит его трудом без отдыха мордовать и гробить можно?

...Стояли отупевшие сопровождающие у своих телег посреди большака. Продукцию в очередной раз повезли сдавать, но на полпути к городу враз опустевшая дорога напугала. Ни потока эвакуированных, ни красноармейцев. Поля, брошенная сломанная повозка - ничего интересного в ней нет - дядьку Потап уже проверил.

Сам дядьку - старший в группе сопровождающих товар - сидел на телеге и вдумчиво раскуривал цигарку.

- Так что делать будем? - растерянно спросил Петро.

Микола молчал, гадал: если попросить городского курева, раздобрится дядьку или нет? Куркуль еще тот. Ладно, пусть команду даст, потом и просить будет удобнее.

Молчал дядьку Потап. Звенел над полем жаворонок, дальше к горизонту, где-то над городом, жужжали самолеты. Стрельба, что с час назад растарахтелась за Товшей, стихла.

- Повертаться будем, - делая последнюю, уже подсмаливающую усы, затяжку, решил дядьку Потап. - Видно, нет начальства в городе. Ежели, как говорят, из Житомира партактив утикал, то уж здесь-то... Опять же стрельба под боком.

- Да как повертаться?! - испугался Петро. - Накладная же. Упряжь первого сорта, ее ж прямо в армию...

Дядьку Потап покосился на тюки хорошо увязанной продукции.

- Так то хорошо, шо первого сорта. Раз большевики до Киева подались, стало быть, власть отменяется. Видали мы такое. Сначала до Киева, потом уж и до Московии своей повтикают...

- Ты шо говоришь?! - возмутился дурной Петро. - Думаешь, советская власть уже кончилась? А вот как возьмут тебя за шиворот...

- Ты, что ли, возьмешь? Возмилка еще не отросла. Много я всяких властей повидал, встречались и пострашней рожей.

Рябой Петро покраснел.

- Вот и молчи, - дядьку Потап взялся за вожжи. - Пропадет добро, кому отвечать? То-то... Да и нам выработку сверх плана кто оплатит? Германец? Раз совдепия кончилась, сами реализуем. Мы трудились, полное право имеем...

Подводы развернули, до дому двинулись, но далеко уйти не успели - навстречу, из тени реденького леска, шли люди.

- То армейские, - пробормотал дядько Потап. - От британских морей их завернули, непоборимых. В сторонку, хлопцы, бери...

Брели толпой по большаку красноармейцы, пыльные, от усталости равнодушно-бесчувственные, кто в бинтах, кто просто обдертый. Головным боец шагал: пулемет со "сковородкой" поперек груди, руки тяжелое оружие, то ли придерживают, то ли о опираются. Взгляд из-под каски пустой, страшный - сквозь подводы, сквозь зыбкий от жара полуденный воздух - словно в смерть человек смотрит. Красноармейцев было немного: с полусотню. Волокли пулемет на колесиках, раненых на шинелях.

Лошади шагали медленно, подводы катили по самой обочине. Почти разминулись. Глянул старшина в пропыленной насквозь фуражке - дядьку Потап ссутулился еще больше - вовсе старый дид, немощный.

- Куда едете?

Эх, почти прошли мимо, почти обошлось. Но окликнули: голос у старшины резок, скрипуч, насквозь москальский.

- Так в цех, продукцию сдавать, - дядько Потап, вытер изнанкой кепки потное лицо. - Накладные у нас. Строго...

- Поворачивай, - приказал старшина.

- Указанье у меня.

- Заворачивай. Немцы там.

Тюки свалили на обочину. Сажали раненых. Лысыватый военный, без гимнастерки, с обмотанной рыжими бинтами грудью, всхрипывал, словно сказать что-то хотел, да не мог.

- Бумагу, бумагу какую дайте, - дядьку Потап суетливо помогал укладывать ноги умирающего.

- Вернемся, напишем, - безразлично пообещал старшина.

- Так с меня же за тех коничков...

- Война, - исчерпывающе объяснил узколицый старшина.

Смотрели ограбленные возчики вслед уходящей армии. Микола кривился - разве по справедливости? Обидранцы бродячие, ни командиров, ни строя. Вот она, москалья порода.

Дядьку Потап утер усы.

- Обошлось. Могли и мобилизувать заодно с конями.

- Я б и сам пошел, - пробубнил Петро.

- Та иди, - усмехнулся мудрый дядько. - Штаны подтяни, да поспешай. Догонишь партийных - руку потискают. Повезет, так ружье старое дадут и звезду на картуз. Успеешь по немцам пальнуть, за жидка какого великое геройство проявишь.

- Я не за евреев. За Родину!

- Дурной ты хлопец. Там за Советы москальско-жидовские война. А наша землюка здесь, - дядьку Потап повел широко растопыренными пальцами над полем, указывая на жайвориные[17] трели и жарко-голубое небо.

- Малая у тебя батькивщина, - насуплено буркнул Петро. - У меня побольше будет.

- Иди-иди, подставляй свою макитру[18] за ту Сибирию. Отблагодарят.

Петро вдруг подхватил отцовскую тужурку, что у ног лежала, и зашагал вслед красноармейцам.

- Ты шо?! Куда? - изумленно окликнул двоюродного брата Микола.

Дурень не оглянулся, лишь отмахнулся заношенной тужуркой.

- Сгинет, - пробормотал Микола. - Шо я тетке Ганне скажу?

- Да Ганна и сама невеликого ума. Переживет. Ушел и ушел. Германец покрепче всыплет, вернется дурник рябой, - дядьку Потап усмехнулся. - Вот же дурень. Было б за кого ноги топтать.

- Совсем дурень, - согласился Микола.

О родиче только к вечеру вспомнил: пока тюки в роще прятали, пока до Глибоча доплелись - употели до крайности.

Сбрую дядьку Потап потом почти год по малостям распродавал - осторожничал. С выручкой, понятно, обжуливал, да Миколе уже наплевать на ту мелочовку было. Служил, добрые гроши завелись.