Аз-Зейни Баракят - Гамаль Аль-Гитани

Говорят, что путешественники больше всего любят вспоминать о важных событиях, след которых отпечатывается на лицах людей, ликах городов и стран. Через много лет после того, как путешественник был свидетелем начала войны или страшного мора, он говорит: «Я видел это собственными глазами».

На закате как будто огромная рука хватает людей на улицах и бросает их в дома. В воздухе стоит запах, который я ощущал в Хайдарабаде в Индии, когда его неожиданно поразила эпидемия чумы. Почти год она держала меня своим пленником. Каждый день жизнь моя висела на волоске.

Каир напоминает мне сейчас опрокинутого навзничь человека с повязкой на глазах, которого ждет неизвестность. Мне кажется, я чувствую дыхание людей, спрятавшихся за стенами своих домов. Собравшись тесно в кружок, они шепотом обсуждают новости, которые им удалось услышать. О чем они говорят, неизвестно.

Время словно остановилось.

Я не могу подняться на верхний этаж, чтобы взглянуть на расположение звезд. Возможно, уже близок рассвет. Однако я еще не слышал ни одного петушиного крика.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой рассказывается о том, что произошло с Али бен Аби-ль-Джудом, и о начале возвышения Аз-Зейни Баракята бен Мусы (месяц шавваль 912 г. хиджры).

НАЧАЛО ДНЯ

Предутренний сон чуток. Лучи солнца не достигли еще кварталов аль-Хусейиии, аль-Батынии, аль-Джамалии, аль-Атуфа. Зато ясно видна на горе Крепость со своими стенами и башнями. Отряд мамлюков, который прошел по улице Хадрат аль-Бакар, появился не из Крепости, а из дома эмира Канибая ар-Раммаха, конюшего султана. Они пересекли аль-Халидж и не спеша направились к воротам аль-Лук, с саблями наголо приветствуя нарождающийся день. Водоносы, которым они встретились около ворот аль-Лук, первыми просыпаются в городе, развозя по домам воду из Нила. Им было неизвестно, куда направились всадники, оставляя под копытами своих коней круглые углубления в пыли.

Верблюды с навьюченными на них мехами с водой буроватого цвета поспешают прочь, шепот водоносов становится еще тише.

Бесследно, как всплеск весла по стоячей воде канала, мамлюки проскользнули в предрассветный час.

Город всегда отдыхает, погружается в прохладу в эти дни, следующие за праздником аль-фитр[8].

Али бен Аби-ль-Джуд никогда не просыпается раньше двенадцати часов. Он привык вставать поздно. Каждый вечер, возвратившись из Крепости, он принимает своих помощников, обсуждает с ними события минувшего дня. На заре он их отпускает, чтобы около часа побыть одному. Затем направляется к одной из своих четырех жен или к одной из шестидесяти семи наложниц. Их стало шестьдесят семь с приездом эфиопки и гречанки месяц назад. Али бен Аби-ль-Джуд никогда не меняет своего решения, направляясь к той, которую выбрал, чтобы провести остаток ночи. Он делает свой выбор за несколько часов и, войдя в ее покои, ощущает благоухание благовоний и одежд — легкий аромат женского присутствия.

С каждой ступенькой короткой лестницы, которой неожиданно заканчиваются переходы, он все больше и больше удаляется от шума минувшего дня, от того, что он слышал и добавил к своим записям, от слухов и разговоров, в том числе и о нем самом, от того, что говорят эмиры и простой народ.

В ту ночь он вошел в комнату Сальмы, своей третьей жены. Она стала снимать с него одежды: черную абу[9], расшитую золотым позументом, большую желтую чалму, обернутую белым муслином, — подобной не носит никто, кроме эмиров и тысячников. Али бен Аби-ль-Джуду было разрешено носить ее год назад. В ней он склоняется перед султаном, держит совет с вельможами, выступает во время церемоний. Извести но, что большая чалма предназначена не для каждого. Не всякий отважится ее носить в присутствии знатных и высокопоставленных. Чалма на его голове возбуждает зависть, клевету, интриги. Али бен Аби-ль-Джуд не обращает на это внимания. Демонстративно ездит в чалме. Ему нравится чувствовать ее у себя на голове, сдвигать набок, назад, вперед, особенно во время разговора с самыми важными эмирами. Некоторые друзья предупреждали его, чтобы он не важничал, не кичился чалмой. Но он не придает этому значения, хотя и ревниво следит за тем, что говорят о нем. А когда услышит что-нибудь достойное для передачи султану, немедленно направляется в Крепость. Добавляет или изменяет кое-что в сказанном, чтобы создать у султана мнение о говорившем, выгодное Аби-ль-Джуду, и не скрывает этого. Как внимательно слушает его султан! Как ласково похлопывает по плечу, с какой благосклонностью смотрит на него!

В ту ночь, как окажется, помощники Али бен Аби-ль-Джуда оплошали: они не сообщили ему, что произошло нечто необычное. А ведь некоторые потом утверждали, что им было известно о том, что творилось в доме эмира Канибая, конюшего султана. Простолюдины не только намекали, но прямо утверждали, что Закария бен Рады, один из помощников Али бен Аби-ль-Джуда и главный соглядатай султана, не передал Али бен Аби-ль-Джуду того, что знал. Именно поэтому тот спокойно спал, прислонившись к Сальме, своей третьей жене.

Сальму разбудило необычное движение. Быстрые шаги, хлопанье дверей, сдавленные крики на женской половине. Звуки доходили сюда приглушенными, невнятными. То ли сакия[10] поднимает воду и ее старое дерево скрипит, то ли капли дождя падают на сухую землю, то ли лодка качается на воде или копыта стучат по дороге? Что же на самом деле? Как разбудить его раньше времени?

— Господин Али, господин Али!

Переворачивается на другой бок.

Слышен звон разбитой посуды, кричит ребенок, падает что-то тяжелое. Сердце у нее бьется все чаще, во рту пересохло. Она прислушивается. Что-то случилось. Но что? Неизвестно. Вдруг кровь бросается ей в голову. Она дрожит, объятая ужасом, и не замечает, что ее господин уже проснулся. Вдруг дверь открывается от удара ноги, обутой в черный кожаный сапог, какие носят кавалеристы-мамлюки. Он обхватывает голень, собирая шальвары складками над голенищем.

Из дворца эмира Канибая ар-Раммаха, конюшего султана, вышел глашатай, знаменитый своим зычным голосом. В тот же миг из дома, расположенного поблизости от дворца эмира Каусуна ад-Даудара, рядом с кварталом Бирджуан, появился другой глашатай и направился к кварталу ар-Рум аль-Джавания. Легкий ветерок доносит до слуха барабанный бой, голоса других глашатаев. Их возгласы будят спящих, заставляют разомкнуться веки. На улице появляются банщики, пекари, торговцы молоком и фасолью. Все останавливаются и слушают. Женщины переговариваются друг с другом. В квартале аль-Мейда, ворота которого только что открылись, громко кричит торговка балилей[11]. Вдруг она перестает предлагать свой товар и громким голосом передает новость. Головы высовываются из дверей комнатушек, больших домов. Маленькие дети, зажав зубами подол галабий[12], несутся куда-то. Но куда? Никто не знает.

— Лю-лю-лю-лю-лю-лю…

Этот пронзительный крик радости вырывается из горла женщины с одного из верхних этажей. Ей вторит другая, а потом и вышедшие с младенцами на плечах босые жительницы аль-Атуфа, аль-Джударии, ас-Суккярии, которые, прихлопывая ладонями, радостно встречают новый день.

САИД АЛЬ-ДЖУХЕЙНИ

Из помещения, отведенного в Аль-Азхаре студентам из Верхнего Египта, Саид аль-Джухейни прислушивается к шуму на улице: окно его кельи расположено как раз над входом в аль-Батынию. В разноголосом гомоне он наконец улавливает: «По указу султана схвачен Али бен Аби-ль-Джуд».

Вчера на закате люди видели, как его везли. Смел ли кто-нибудь до этого даже подумать, что по этим вот улицам он будет ехать обесславленным и опозоренным на осле с проплешинами и без хвоста. Люди, как саранча, напавшая на поле, запрудили всю улицу. В глазах — злорадство.

Саид мысленно представил себе Али бен Аби-ль-Джуда. Вот он, сидя верхом на коне, покрытом дорогим чепраком, проезжает мимо домов шейхов и эмиров. Впереди него идут барабанщики; их барабаны звучат громче, чем литавры любого эмира. Вот он идет по улице, спешившись, окруженный могучими стражниками. Убедив султана ввести налог на соль, он нанес удар по карманам мусульман: что за еда без соли!

Когда Али бен Аби-ль-Джуд шел, никто не осмеливался поднять глаза и взглянуть ему в лицо. Его чалма ослепляла взоры. Но не прошло и нескольких часов, и вот он уже сидит на осле задом наперед, познав самое жестокое унижение. И мал и стар бьют его по щекам. Женщины плюют ему в лицо!

В галерее пусто. Все ушли. В воздухе — запах сырости и засохшего хлеба, куски которого валяются по углам продолговатой комнаты с высокими потолками.

Саид сунул ноги в старые сандалии. Нужно пойти в Кум-аль-Джарех к учителю, шейху Абу-с-Сауду, поговорить, послушать, что он думает о происшедшем.