Звезда в оранжевом комбинезоне - Катрин Панколь

И главное, побольше покоя! Покоя и тишины, чтобы наполнить ими свою мелодию. Какой же Гортензия может быть несносной! Разве вот он дергает ее за волосы, когда она делает наброски? Разве подкрадывается и целует в шею, как бы ему ни хотелось это сделать? А ведь ее склоненный затылок так и просит о поцелуе – если не об укусе! Нет же. Он просто стоит и любуется ею. Ждет, что она обернется, заметит его, вспомнит о его существовании. «Ты хоть помнишь, как меня зовут? – улыбаясь, спрашивал он ее, сидя на диване. – Я любимейший из твоих любовников». Гортензия поднимала голову от листа. Ее полные, чудесно очерченные губы изгибались в мечтательной улыбке. Глаза становились плывущими, томными. «Гэри, Гэри Уорд, что-то я такое слышала…» Он хотел впиться губами в ее губы, но сдерживал себя, она мыслями еще была в своем рисунке. И он ждал, когда она вернется на землю и падет в его объятия. Не заступать на ее территорию. Она ненасытная. Сердцеедка. Ночью такая внимательная, ласковая, днем непокорная и своевольная. «Что это на меня нашло, когда я прыгнул в такси? Да, упустил нужную ноту и обозлился. Но ноты появятся опять, я знаю. Их поманят сияющая белизна скатертей, деревянные панели на стенах, старинный паркет, скрипящий под ногами. Признак старика Фрейда бродит между шарлотками, блюдами со взбитыми сливками, тортами и бисквитами, меренгами и корзиночками, бродит в поисках пациента, который ждет не дождется, чтобы его уложили на кушетку. Я не ваш клиент, доктор Зигги, я живу в ладу со своим сознанием. Сам я вполне в своем вкусе, не пыжусь что-то изобразить, но и не прибедняюсь, ни с кем себя не сравниваю. Мое счастье в том, чтобы просто быть собой. Я похоронил отца, который забыл обо мне сразу после моего рождения, но в компенсацию оставил замок в Шотландии. Я еще не знаю, что буду с ним делать. Ее Величество бабушка отправила туда команду мастеров, которые укрепляют стены и перекрытия крыши. Ей неприятно, когда рушатся древние замки. Отец был равнодушным и одиноким человеком. И очень сильно пил. Да, верно то, что он сам приблизил час своей смерти. Должен ли я чувствовать себя виноватым, уважаемый Зигмунд? Не думаю. Мы с отцом общались только один раз*.[2] Этого маловато, чтобы наладить тесную родственную связь. А по каким признакам ребенок узнает отца? Отца, которого он никогда в жизни не видел? Что до матери… Она меня вырастила. Долгие годы была моей единственной компанией. Моим компасом, моей реперной точкой. Она воспитывала меня, постоянно объясняя, что я просто чудо. И неважно, что я не знаю, сколько будет дважды два, или не могу найти на карте Новые Гебриды. Но если вдруг я проявлял неуважение к матери – пинок под зад и давай сиди в своей комнате. Она научила уважать женщин и взбивать вручную майонез. В какой-то момент мы расстались – так было надо. Но получилось довольно болезненно. Я удрал в Нью-Йорк, потому что как-то раз застал ее в постели с моим преподавателем фортепиано. Сейчас все нормально, мы нежно любим друг друга. Она никогда на меня не давит и лелеет на расстоянии – она живет в Лондоне. Вы хихикаете? Не верите мне? Вот и идите своей дорогой».

В самой глубине зала находился бар из черного дерева с кофемашиной, горячим молоком, банками с кофе и какао, расставленными вдоль прилавка. Гэри узнал девушку за стойкой: они вместе учились. Она была на том же курсе, что и он. Наверное, работает, чтобы оплатить уроки. Как же ее зовут? Какое-то невероятное имя. Имя греческой нимфы – и это для девчонки с мордашкой землеройки, венчающей ручку от швабры. Тощенькая, бледненькая, неуверенная в себе, черные редкие волосы забраны в жиденькую косичку, большие оттопыренные уши, крупный нос царит над острым личиком, зубы вразброд, словно еще не сменились молочные. И что за древнегреческое имя? Афина, Афродита, Персефона? Нет, какое-то другое.

Что совершенно сбивает с толку на этом лице, так это глаза – большие черные глаза, вылезающие из орбит, глаза загнанного зверька. Типичная старая дева из романа Джейн Остин. Та, что не хочет замуж и пьет в комнате свой чай одна-одинешенька, пока племянники и племянницы галдят в гостиной. Она как-то слишком молода, чтобы быть старой девой. Если присмотреться, на этом неярком лице видна равнодушная доброжелательность. Такой вид, будто я тут не с вами, не смотрите на меня, мне это вовсе ни к чему. Я вообще думаю о другом, оставьте меня в покое. Да, интересно, заметил Гэри, девушка вовсе некрасива и при этом она вас так тактично и вежливо отшивает. Она вроде бы носит коричневое, длинное, наглухо застегнутое пальто и резиновые сапоги. Вспомнил ее теперь.

Раз в неделю студенты Джульярдской школы искусств выступали перед преподавателями и учениками. Агенты и профессионалы пробирались в публику в поисках будущих дарований. Их сразу можно было узнать – они громко разговаривали и шумели. В этот вечер она исполняла первую часть Концерта для скрипки с оркестром Чайковского. Она сумела завладеть вниманием зала. Не ерзали на стульях, никто не смел кашлянуть, все затаили дыхание и следили за движениями смычка. Ловя каждое движение греческой нимфы с мышиным личиком. И вот, когда смычок застыл и зал безмолвно ждал его приказов, ожидая новых движений и звуков, подобных волнам, уносящим вдаль, взгляд Гэри остановился на солистке. Он увидел, что она красива, удивительна, чудесна. Розовый и кобальтовый, золотой и шафранный струились вокруг ее лица и сияли как блестки. Такой светящийся и переливающийся ореол. На лице ее было выражение высочайшего наслаждения. Когда ее подбородок коснулся скрипки, она преобразилась из несчастной дурнушки в грациозную богиню, щеки ее заалели, крылья носа горделиво трепетали, темные брови поднялись в мучительном экстазе, и складки губ подрагивали, выдавая охватившую ее дикую, неистовую радость. Она играла и лишала зрителей дара речи. Превращала их в бессильных немых карликов, пригвожденных к стульям.

Он не на шутку разволновался. Подавил порыв встать и пойти расцеловать ее прямо на сцене. Вобрать в себя немного ее сияния. Хотелось ее холить и лелеять. Потому что он знал: кончится мелодия скрипки, наступит тишина, и к девушке вернется ее всегдашняя невзрачность. Статуя, свергнутая с пьедестала. Гэри хотел продлить ее жизнь в высших сферах, сохранить эфемерную красоту творения. Стать волшебником и продлить вдохновенную песнь скрипки.

Греческая нимфа в этот вечер произвела фурор. Весь зал аплодировал стоя. «Да, лучше ее слушать с закрытыми глазами», – засмеялся студент за спиной у Гэри, когда песня скрипки стихла и девушка склонилась. Она вся дрожала, немного горбилась, на лице и шее проступили красные пятна. Гэри обернулся и испепелил нахала взглядом. Вот подонок! Жаль, дуэли сейчас не приняты, он бы немедленно его вызвал! Белокурый пупс с большими голубыми глазами, руки в карманы, тон вызывающий. Реклама детского питания. Что здесь делает эта дубина? Он не заслужил слушать ее скрипку. Калипсо! Точно, ее зовут Калипсо. Возлюбленная Одиссея. «Шел он, пока не достиг просторной пещеры, в которой / Пышноволосая нимфа жила»[3]. Дочь титана Атласа, которая в течение семи лет удерживала Одиссея на своем острове, потом сжалилась и отпустила его домой, хотя и очень страдала, помогла построить плот и отправила в море. В мо-ре… Ре, фа, ля. До, до. Ми, соль, ля, си, до, до-диез. Получилось! Гэри схватил карандаш и поскорее принялся записывать возникшую в голове мелодию. Карандаш порхал по бумаге, ноты звучали в голове, строились по его приказу, белые и черные, круглые и изогнутые, целые, половинные, восьмые, шестнадцатые… Он был оглушен счастьем, неожиданной свободой, полетом. Он парил над землей, в руках у него был огромный мешок с нотами, которые он сеял вокруг себя. Рука не поспевала за мыслью. Листочки блокнота поворачивались слишком медленно. Он наконец поймал мелодию, которая все последние дни была его навязчивой идеей. Она скакала, летела, ширилась, а он преследовал ее по пятам. Ловил, хватал, останавливал. Она вырывалась, делала вид, что ускользает, он хватал ее за плечи и крепко держал. Выбившись из сил, он бросил карандаш. Победа! Ему хотелось встать, расцеловать парня в черной жилетке, который принес горячий шоколад и шоколадное пирожное со взбитыми сливками и вишенкой на вершине. Он набросился на торт, набросился на взбитые сливки на горячем шоколаде, глотал и пожирал. В три приема он опустошил тарелку, допил содержимое чашки и обзавелся шикарными белыми усами над довольной улыбкой.

Как же прекрасна жизнь, как полна и округла! Сколько счастья являют падающие с неба ноты, а вернее, появляющиеся из моря, где плывет Одиссей на своем плоту. Восторг и ликование! Теперь мне нужны губы, чтобы их целовать, ушко, чтобы можно было все рассказать, глаза, в которых отражался бы мой рассказ! Гортензия! Где же Гортензия? Что она сейчас делает? Почему она не здесь? Она уже давно должна была появиться. Толкнуть дверь кафе, плюхнуться на черный стул. Пусть будет сердитая, но здесь, рядом. Они же были уже недалеко, когда он оставил ее в парке. Она, наверное, обрушила свою ярость на кучи сухих листьев. Ох, и я сегодня тоже так разозлился!