Питомка Лейла - Сергей Григорьев

Ипат не отходил от Лейлы. Она была безутешна. Напрасно она вслушивалась в называемые писарем имена и, не слыша своего имени и прозвища Дурдакова, загорелась робкою надеждой, что участь ее изменилась: там, в комнате присутствия, за нее, наверно, заступился тот молодой офицер, и в списке вымарали ее имя. Ипат также был взволнован, не слыша оглашения имени своего и Лейлы. Вот писарь уже готовится свернуть тетрадь. Ипат отрывается от Лейлы, пробивается в толпе к писарю. Тут на паперть, расступаясь, народ пропускает опекуна, генерала Хрущова и поручика Друцкого. Они входят в церковь и за ними с криком валом валит толпа женихов и невест… Ипат, увлеченный людской лавой, тщетно выбивается и ищет Лейлу. Вся толпа уже в церкви, но паперть пуста. Ипат кидается в церковь и шныряет суматошливо в шумной толпе, слушающей какое-то наставление опекуна с церковного амвона; по правую руку опекуна стоит старенький поп, по левую — генерал Хрущов, третьего комиссионера с ними не видно.

Кончив наставление, опекун удаляется с попом и генералом в алтарь. Там у них начинается спор о том, как бы поскорее обвенчать столько пар. Опекун — затейник и знаток церковных уставов. Он предлагает обвенчать всех разом, хороводом. Попик смеется добродушно:

— Небывалое дело, князь! А что скажет благочинный, что скажет архиерей, что скажет митрополит, что скажет Синод?

— И небывалое бывает, батюшка. А если что скажет Синод, митрополит, архиерей, благочинный, то я вам, батюшка, порука — я все беру на себя.

— Пусть так, князь, где же дружки и сватья? Кто понесет над брачущимися венцы?

— А нельзя ли без венцов?

— Никак. Не сами-ль вы изволили приказать, чтобы собрали довольное число венцов. Все ризницы в Москве обшарили — и набрали-таки целую кучу.

— Тогда, батюшка, мы сделаем так: пускай каждый из женихов и каждая из невест держат по венцу над головами передней пары…

Генерал Хрущов захохотал:

— Это получается гран-ро[1], подобно котильону!

Поп безнадежно отмахнулся рукой:

— Делайте, как знаете!

На амвоне появился письмоводитель, окруженный писарями. В церкви настала тишина.

— Ипат Дурдаков! — провозгласил письмоводитель…

Ипата пропустили вперед…

— Лейла Дурдакова! — несколько раз повторил письмоводитель, но на его зов никто не приблизился…

— Заприте двери! — крикнул письмоводитель. — Сыщется сама, когда всех переберем…

По списку писаря устанавливали за Ипатом пару за парой. Посредине было все приготовлено для венчания… Когда все пары были поставлены большим кругом по церкви — Лейлы не оказалось. Ее не нашли и во дворе.

— А где поручик Друцкой? — спохватился опекун.

— Они, действительно, прошли вслед за телегой, что привезли венцы, — ответил сторож у ворот.

— Кто они?

— Господин флигель-адъютант. Как сказано было, никого, кроме господ комиссионеров, не пропускать, я то и сделал. Чего же?

Опекун смутился, но не надолго.

— Не горюй, мой друг — сказал он позванному в алтарь Ипату, — девушка не иголка, полиция ее завтра же сыщет, и ты поедешь, как и все, в Гареново с милой женой. Становись же, любезный, на свое место.

Венчание совершалось. Трясущийся поп долго читал по спискам имена брачущихся, и это похоже было на поминовение усопших. Когда настало время ходить вокруг аналоя, одинокий Ипат оказался с двумя венцами в руках последним. Хоровод замкнулся. Ипат нес венцы над последней парой, а шедшие за Ипатом держали венцы жениха над головой Ипата, а невесты над пустым местом, где бы следовало быть Лейле.

Опекун, опираясь на трость, стоял на амвоне и любовался, довольный своею выдумкой…

Когда обручали, поп отдал Ипату оба кольца: и его и кольцо Лейлы. Ипат надел и свое и кольцо Лейлы, как носят обручальные кольца вдовцы, и, глядя на кольца, горько заплакал.

II. О двух конвоирах, которые попали впросак, обманутые большой сургучной печатью

Поручик Друцкой, подкупив сторожа у ворот увлек Лейлу с опекунского двора в то самое время, когда у церкви началась суматоха, а ворота открылись, чтобы выпустить телегу, доставившую к церкви свадебные венцы.

У подъезда дворца находилась карета матери Друцкого; в этой карете Друцкой и приехал из Москвы на комиссию. Усадив Лейлу в карету, Друцкой поместился рядом с девушкой сам и приказал, сколько возможно, скорее ехать в Москву…

Лейла успокоилась. Она не хотела гадать об участи, какую ей готовил спаситель, и не думала о ней. Все, даже самое худое, преставлялось Лейле лучше, нежели, превратясь в мужичку, ехать за немилым мужем в далекую деревню. Лейла уже ждала от своего спасителя пылких признаний, уверенная, что его поступок продиктован неотразимой силой ее красоты.

Между тем, Друцкой сидел в экипаже, нахмурясь, и как-будто забыл о своей черноокой спутнице. Конечно, если бы Лейла была дурнушкой, молодому человеку не пришло бы в голову ее спасать. Но вот он ее спас. Она прекрасна. «Есть ли еще то, что сделал я, спасение для этого прелестного создания? — размышлял Друцкой, пока карета подъезжала к московской заставе. — Что мне теперь с нею делать? Она, наверно, сейчас уже мечтает о романтическом приключении с блестящим рыцарем, каковым явился я перед нею. Она ждет, что я, увлеченный и очарованный ее красотой вознамерюсь сделать ее княгиней, своей женой. Наверно, на ее теле есть какая-нибудь родинка или метка, по чему красотка верит, что она происходит из высоких званий, и она, конечно, приняла бы имя и титул княгини как нечто должное. Ба! Однакоже сам я от этих намерений столь же далек, как и от желания потешиться ею и забыть, насладиться ее молодостью, невинностью и, смяв прелестный цветок, кинуть ее снова в житейский омут, — так, конечно, поступил бы всякий на моем месте, но я!..»

— Куда, ваше сиятельство, прикажете везти? — склонясь через плечо к опущенному окну кареты, спросил кучер, как бы угадывая сомнения своего молодого господина…

Друцкой, слегка краснея перед самим собой, принял малодушное решение:

— Поезжай, Софрон, на Остоженку, к нам домой…

Сердце Лейлы забилось именно той надеждой, о которой догадывался ее спаситель. Узнав по княжескому гербу на карете, кто ее спаситель, она теперь догадалась, что ее ввезут в известный всей Москве дворец княгини Друцкой на Остоженке. Друцкой, между тем, почти раскаиваясь в своем поступке, решил, как нашаливший мальчик, отдаться во всем на волю матери, надеясь, что она найдет лучший для Лейлы выход. Друцкой считал, что его мать добрая и хорошая, да такой она и была для своего сына.

Когда приехали на Остоженку, Друцкой оставил Лейлу в одном из своих покоев, а сам тотчас отправился к матери. Молва опередила его. Через дворню, слуг и камеристку мать раньше, чем к ней явился сын, узнала, что он внезапно и раньше времени вернулся из подмосковного дворца воспитательного дома и не один, а привез с собой девушку, прекрасную собой, привез открыто, среди бела дня.

Мать успела все обдумать и приготовиться раньше, чем явился к ней сын. Он застал ее в жестоком приступе мигрени. Старуха охала и вздыхала, полулежа в удобном кресле. Около нее хлопотала, подавая то соль, то прохладительное питье, молоденькая миловидная камеристка; три хорошеньких горничных помогали камеристке, подавая то одно, то другое.

Друцкой поздоровался с матерью и заговорит нерешительно:

— Матушка, я вижу, вы не совсем здоровы, а мне нужно вам сказать об одном важном предмете…

— Пустое, мой друг. Это обычный приступ моей мигрени. Ох! Не надо было мне кушать парниковых огурцов. Все равно говори, что хочешь. Нынешние дети не щадят родителей. Что же? Ты вчера, наверное, опять проигрался в эту новую игру — как она называется, я все забываю?..

— Штосс, матушка.

— Так, значит, ты проигрался? Мой ангел, тебе пора жениться…

— Нет, матушка, я не играл вчера. Я не собираюсь просить у вас денег.

— О чем же еще может говорить взрослый сын матери, когда она одной ногой стоит на краю могилы?

— Матушка! Не говорите так! Тогда отложим нашу беседу. В конце концов то, что я хочу вам сказать, не имеет большого значения.

— Ну, как же не имеет значения? Ты подъезжаешь к дому в карете с таким грохотом и треском, словно брандмайор, словно ты не знаешь, что моя голова не выдерживает треска колес по мостовой.

— Матушка, по нашей улице все время езда. Вдоль по нашей улице проезжают сотни карет.

— Что же, мой милый, я должна велеть настлать соломы, чтобы все думали: «Ага, старуха Друцкая умирает!..»

— Матушка, я никогда еще не слышал от вас жалоб на шум колес проезжающих.

— Они, мой друг, не скачут и не гремят, как пожарные с своей трубой. Ты прискакал, как брандмайор! Разве комиссия уже кончила свое дело?..

Друцкой указал глазами на камеристку.