От Клубка до Праздничного марша (сборник) - Евгений Клюев

А это, в свою очередь, означало, что ничего другого от Пирожка-ни-с-Чем и не ждали. Из Пирожка-с-Вареньем от дикости последнего заявления Пирожка-ни-с-Чем вылезло через дырочку в пузе ещё немного брусники – и он произнёс почти шёпотом:

– Дикость Ваших слов в том, что Ваши слова дики!

Да уж, что дико, то дико – тут и добавить нечего.

– Мне кажется, – задумчиво и как бы в никуда сказала Кулебяка-с-Рыбой, – Вас вполне устраивает, что Вы Пирожок-ни-с-Чем.

И все они – и высказавшая это суждение Кулебяка-с-Рыбой, и Ватрушка-с-Творогом, и Пирожок-с-Вареньем – застыли в ожидании ответа, который незамедлительно и последовал:

– Мне жаль, если я кого-то задеваю, но меня – устраивает…

– Тогда Вы вообще не пирожок! – взорвался Пирожок-с-Вареньем, и от взрыва этого из него вылетел в направлении шумевшего неподалёку леса остаток брусники. Правда, Пирожок-с-Вареньем ничего не заметил и продолжал верещать: – Тогда Вы вообще непонятно кто! Пирожок – это если с чем-то, а если ни с чем, то это просто какая-то… плюшка! Или блин!

Он с таким отвращением произнёс «плюшка» и «блин», что Ватрушку-с-Творогом буквально вывернуло наизнанку, от чего из неё тут же вылез весь творог сразу.

– Жизнь сложна! – закричала она изо всех сил. – И каждый должен определиться, кто он такой, с кем он – и так далее!

– Я сам по себе, я ни с кем, – тихо, но твёрдо тут же и определился Пирожок-ни-с-Чем. И совсем уже уверенно закончил: – Я ни с кем и ни с чем. И оставьте меня, пожалуйста, в покое. Я классическую музыку люблю.

– Что-о-о? – чуть не задохнулся Пирожок-в-Прошлом-с-Вареньем, но отдышался и заговорил спокойнее. – Вот возьмём меня: я с вареньем, возьмём Ватрушку: она с творогом…

– Я бы так уже не сказал, – осторожно заметил Пирожок-ни-с-Чем. – В Вас больше нету варенья, а в Ватрушке – творога…

– Зато рыба во мне пока ещё есть! – победоносно перебила его Кулебяка-с-Рыбой, но тут, не выдержав тупости Кулебяки, Рыба выскочила из неё и поплыла по протекавшей мимо полноводной реке, где ей, конечно, и место.

Потому что держать рыбу в кулебяке – это, извините, злодейство.

Кухонный кран

Кухонный Кран долго уже прожил на свете и много чего на своём веку перевидал. Были времена, когда мыли под ним прекрасные тонкие чашки – и у каждой внутри цвёл небольшой синий цветок на зелёном стебле, а на донышке с обратной стороны по-японски или по-китайски – одним словом, и-е-ро-гли-фа-ми – написано было такое, что у знатоков голова кружилась…

М-да, были времена.

Но времена проходили – и на глазах у Кухонного Крана прекрасные-тонкие-чашки-с-небольшим-синим-цветком-на-зелёном-стебле-внутри разбились одна за другой, выронив цветки свои кто в раковину, а кто просто на пол. И тогда под Кухонным Краном начали мыть менее прекрасные и менее тонкие чашки, у которых не было никаких цветков внутри, но была хотя бы золотая полоска – сияющий обруч. Впрочем, разбились и эти чашки – и обручи укатились, укатились, укатились… Бог весть куда.

Следующие чашки оказались совсем простенькими – и внутри у них не было ничего. Но Кухонный Кран всё равно по привычке заглядывал внутрь, вздыхая о небольшом синем цветке на зелёном стебле или хотя бы о золотой полоске, – нет, пусто было внутри: иногда только к донышку прилипнут две-три чаинки, да что ж на них смотреть!

Так и шла жизнь: менялись чашки, менялись тарелки, ножи, вилки, ложки и ложечки. Менялись люди. Нежная рука бабушки с ровными белыми ноготками уступила место нервной руке её дочки с длинными розовыми ногтями – и забылись бабушкины нежности. Рука дочери крепко бралась за вентиль и сильно поворачивала его влево – было не очень приятно, но всё-таки ещё терпимо… А вот плотная и очень беспокойная рука внучки, давно уже подросшей и даже вышедшей замуж, так дёргала, так крутила… эх, да что говорить! Всё меняется в жизни, всё меняется.

Только одно оставалось на кухне неизменным – Маленькая Картина, в которую Кухонный Кран был влюблён настолько давно, что и вспомнить страшно. На Маленькой Картине стояла светлая вазочка – и в вазочке этой никогда не увядал букетик полевых цветов: ромашки, васильки, клевер…

Кухонный Кран, конечно, в жизни бы не посмел сказать Маленькой Картине, что влюблён в неё, да и посмел бы – что толку? Маленькая Картина висела так высоко и казалась такой недоступной! К чему ей был Кухонный Кран – хоть и новый сперва, хоть и ох какой бравый? Кухонный Кран! Выходец из унылой области сантехники… А теперь – когда Кухонный Кран потускнел, местами облез, и стёрлись давно голубой и красный кружки, неброско украшавшие его: голубой кружок – холодная вода, красный – горячая, – теперь он ей и подавно был ни к чему. Да и хрипел он всё чаще, а иногда и подкашливал, причём кашель этот был смешон.

Любой на месте Кухонного Крана давно бы расплакался. Расплакался и он – сколько внучкина рука ни вертела его и ни дёргала, слёзы всё капали и капали в раковину, капали и капали: ах, жизнь, жизнь!..

– Пора бы наконец вызвать слесаря! – вдруг услышал он и сначала испугался, а потом сказал себе: «Пусть…»

Маленькая Картина всё равно висела так высоко на стене и казалась такой далёкой, такой недоступной!

Слесарь не шёл, а Кухонный Кран рыдал уже вовсю – и зарыдал в конце концов так громко, что в полную мощь хлынула из него вода – горячая почему-то. Вода постепенно затопляла кухню, слёзы поднимались выше и выше, ещё выше, ещё…

И вот уже достигли они – нет, достиг он! – гордой чужой красавицы, Маленькой Картины со светлой вазочкой и никогда не увядавшим букетом полевых цветов: ромашки, васильки, клевер… В дверь квартиры стучали, но открыть было некому – хозяева ушли в гости.

Рыдал Кухонный Кран – и во всём мире не было никого, кто мог бы его утешить. Да и вернуть ли прекрасные-тонкие-чашки-с-небольшим-синим-цветком-на-зелёном-стебле-внутри, вернуть ли чашки-с-золотой-полоской… бабушкины нежности!

Сильной волной слёз смыло со стены Маленькую Картину – и поплыла по горячему (горючему!) морю светлая вазочка с никогда не увядавшим букетом полевых цветов, поплыла, словно лёгкая лодка. Ромашки, васильки, клевер… Маленькая Картина качалась на волнах, прекрасная, вечная, неизменная – и когда самая большая волна вынесла её в открытое море (кажется, Средиземное – какое же ещё!), Маленькая Картина обернулась и крикнула:

– Не плачьте, мой дорогой Кухонный Кран, я всегда любила Вас одного! Прощайте…

Крикнула и – уплыла, потому что в одном знаменитом венецианском музее давным-давно было приготовлено для неё почётное место в самом центре самой главной стены.

Тогда Кухонный Кран перестал плакать и совершенно некстати вспомнил вдруг: «Жизнь коротка, искусство – вечно».

Утюг как утюг

Самыми разговорчивыми в доме были, конечно, Часы: они совсем не умолкали. Про что рассказывали они? А про то, как бежит время, как исчезают без следа секунда за секундой. Часам надо было успеть рассказать про каждую из них – вот они и стрекотали без умолку: секунды сменяют друг друга быстро! Печальны, ах печальны были истории, рассказываемые Часами: ведь Время – такая грустная тема!

Впрочем, не уступал Часам и Счётчик: тоже говорун что надо! Жужжание его слышалось беспрерывно, а рассказывал он о том, что в доме горит свет и что об этом, по его, Счётчика, мнению, никто не должен забывать, потому как свет – самое ценное в мире. А о самом ценном в мире забывать нельзя. Впрочем, жильцы всё равно забывали – так что Счётчик жужжал, жужжал и жужжал: «Как можжжно, ужжжасно!»

Иногда подолгу разговаривала старая пишущая машинка по имени Эрика: уж у этой-то всегда имелась куча историй – на любой вкус! Да и Швейная Машинка, когда удавалось, тоже не прочь была потараторить. И даже Стиральная, самая большая из всех, Машина изредка и неторопливо повествовала о чём-то своём, но что уж она там бубнила… кто её разберет!

А Утюг говорить не умел. Правда, он умел шипеть, когда его ставили на влажную тряпку… Но ведь шипеть и говорить – это, согласитесь, разные вещи. Никто не откажется поговорить, но мало кому приятно, когда на него шипят!

«Вот бы и мне научиться говорить! – думал Утюг. – А то от моего шипения все просто шарахаются… Беседы так развлекают: поговоришь с кем-нибудь – и сразу почувствуешь себя иначе!»

Беда была только в том, что Утюг всё никак не мог решить, чьему языку научиться…

Хорошо бы, конечно, поговорить с Часами: у них очень красивый язык, звучный и чёткий. В каждую секунду Часы произносят ровно по одному звуку: «тик» или «так»… тут важно не сбиться, чтобы вместе получалось «тик-так». Кроме того, через каждые полчаса они произносят «бом», а через каждый час – столько «бомов», сколько часов прошло. Только ведь помнить о том, какие звуки когда произносить и сколько употребить «бомов» – это, конечно, ужасно трудно. А ещё язык Часов больно монотонный: хоть засыпай во время беседы! Но что это за беседа такая, когда один из собеседников спит?..