Спитамен - Максуд Кариев

— Что ты умолк, эй, Дариёд? — раздался вдруг голос из толпы.

Старец, приходя в себя, вздрогнул и тихо, словно открывал какую-то тайну, произнес, показывая в землю пальцем:

— Там — вечное царство Тьмы, — поднял руку к небу и молвил: — Благостный Свет, что проливает на нас Небо, не дает воинству Анхра — Майнью утопить нас во тьме. Земля наша — поле извечной битвы. Темные силы не где-нибудь, а среди нас ищут своих союзников, сеют распри, стараются рассорить друзей, подстрекают соседей, чтобы они затеяли войну друг с другом. Каждый из нас должен об этом вспомнить в ту минуту, когда ему хочется сказать грубое слово другому, или в груди у него, как червь, зашевелится зависть…

— Дариёд! Рассказал бы ты что-нибудь веселое и смешное! — опять послышался чей-то голос.

Старец задумался, взяв белую бороду в горсть. У его ног упало со звоном несколько монет.

— Расскажи о собирателе жемчуга, Дариёд!

— Нет, лучше о Сиявуше[13]!.. — воскликнул стоявший напротив и восторженно глядевший на мудрого старца юноша.

— О Сиявуше!.. О Сиявуше!.. — донеслось с разных сторон.

И снова звякнули брошенные кем-то монеты.

И тогда Дариёд — блаженный пригладил бороду и, смотря поверх голов — поверх шапок, колпаков, повязок, стягивающих волосы, чтобы не рассыпались, тюбетеек, — словно обратив задумчивый взор в далекое прошлое, взволнованным голосом молвил:

— Да польется из уст моих Сказание о Сиявуше, как ручеек из родника…

И в тот самый момент, когда все, притихнув, приготовились слушать, с птичьего рынка донесся шум. Пожилой перс последними словами крыл продавца голубей и проходился длинной палкой по его плечам, голове, рукам, которыми тот пытался прикрываться. Голубятник, судя по одежде, был из Пенджикента: коренастый, сильный, он мог пихнуть разъяренного чужеземца так, что тот отлетел бы, однако безропотно сносил удары, лишь уворачивался да прикрывался руками. Прохожие останавливались, пытались усовестить перса, образумить, но тот никого и слышать не хотел, дребезжащим голосом выкрикивал на своем языке ругательства и знай себе размахивал палкой. Их обступила полукругом толпа. Но никто не смел отделиться от нее, подойти к знатному персу и хоть пальцем прикоснуться к нему; с горечью наблюдали люди за происходящим, вздыхали, качали головами и, жестикулируя, что-то выговаривали.

— Оставьте, почтенный господин, не ссорьтесь, не к лицу вам это!.. — обратился к персу Кушчи — бобо, почтительно склонив голову. — Я могу вам предложить за бесценок столько великолепных птиц, сколько ваша высокородная душа пожелает…

— Отойди, не вмешивайся, старая скотина! — заорал на него перс, бледный от гнева.

— Моя седая борода заслуживает почтения не меньшего, чем ваша, — осмелился заметить старик.

Перс отмахнулся от него и ухватил голубятника за грудки, продолжая взвизгивать:

— Ах ты, низкая тварь, сукин сын, как смеешь ты говорить со мной столь непочтительно! Иль ты ослеп и не видишь, что я перс?.. — сжимая палку, он стукнул себя кулаком в грудь: — Я из рода Ахеменидов! В Согдиану на высокие должности назначаются только ближайшие родственники царя! А ты не знаешь, кто я?.. За какую-то паршивую птицу смеешь запрашивать с меня такую цену?..

— Цена для всех одинакова, господин!.. — робко ввернул парень.

— Да я всем твоим птицам головы отверну!.. Вот сейчас увидишь!.. — алчный взгляд его забегал, выбирая птицу покрупнее да покрасивее, и он сунул руку в клетку, в которой прыгал с шестка на шесток обеспокоенный криками большой белый попугай; но едва перс ухватил его за крыло, как он, пронзительно заверещав, вцепился ему острыми когтями в кулак. Перс отпустил птицу и выдернул руку. А та, хлопая крыльями, давай картаво выкрикивать оскорбительные слова, ни дать ни взять ругающаяся базарная баба.

Толпа так и взорвалась хохотом, ввергая сановного перса в еще больший гнев. И он вновь замахнулся на голубятника. Но руку его перехватил высокий согдиец, судя по всему, житель равнины, до сих пор молча наблюдавший за происходящим. Крепко сжимая ее, не давая персу вырваться, грозно молвил:

— Скажи, эй, чужестранец, разве в твоей Персии такие поступки не считаются постыдными?..

— Я не чужестранец! — взвизгнул перс, пытаясь вырвать руку, колпак с его головы съехал набок, а расшитый халат расстегнулся. — Владения великого Дария простираются от края земли, где всходит солнце, до края, где оно заходит, и Ахемениды в них хозяева!.. А вы лишь подданные царя царей, должны жить в послушании!..

— Запомни, чужестранец, одному Ахура — Мазде мы послушны. А таким, как ты, место не здесь, а во владениях Анхра — Майнью!

— О Митра, помогший царю царей выиграть девятнадцать кровопролитных битв, чтобы создать великую державу, ты послушай, что говорит этот глупец! Накажи его, дабы чернь не разучилась почтительности!..

— Да стать тебе пищей драконов в темном царстве Анхра — Майнью! — сказал молодой степняк и так двинул перса кулаком, что тот рухнул наземь, точно куль, колпак покатился в одну сторону, а палка отлетела в другую.

Толпа стала быстро редеть.

Перс, держась за живот, медленно поднялся и принялся плаксивым голосом звать стражу.

Уже спешили сюда, расталкивая людей, оповещенные кем-то трое сарбазов — персов[14], которым вменялось следить за порядком на базаре. Кто-то шепнул степняку, чтобы он поскорее исчез. Но сарбазы, распихав окружающих, уже пробрались к смельчаку, и один из них уже протянул руку, чтобы его схватить, но вдруг охнул и повалился на землю, никто даже не понял, что произошло. А молодой кочевник шагнул навстречу двум другим сарбазам, изловчился, резко потянул обоих сразу на себя и саданул друг о друга, да так, что с них слетели шлемы, затем швырнул их на первого, который не успел еще подняться. И пока ошалевшие сарбазы возились, ругаясь и мешая друг другу встать, степняк подобрал свой кожаный конусообразный колпак, отряхнул, ударив о колено, нырнул в толпу и был таков.

Сарбазы наконец поднялись, помогли встать и холеному аристократу, который все еще стонал и пыхтел и еще успевал произнести скороговоркой на своем языке ругательства, отряхнули с его шелкового халата налипший сор, дали отпить воды. Тот отпихнул медную кружку, расплескав воду, и заорал, вращая глазами:

— Дармоеды! Вас троих только хватило на то, чтобы подать воды!.. Где этот ничтожнейший из ничтожных, оскорбивший меня? Немедленно изловите его и повесьте за ноги на городских воротах, пусть всякий, кто въезжает в них, видит и знает, что никому не позволено покушаться на честь благородного аристократа!.. — И вдруг, спохватясь, он зашарил глазами вдоль прилавков. — А где продавец птиц? Где этот мерзавец? Он первый выказал мне неуважение!..

Но поблизости не оказалось не только этого продавца, но и многих других птицеловов. Они заблаговременно покинули базарную площадь, опасаясь гнева сарбазов.

И тут донесся хрипловатый голос Дариёда, который нараспев принялся рассказывать о Сиявуше, аккомпанируя себе на старом таре:

Властелины и рабы, шахи и нищие,Правящие и угнетаемые, честные и бесчестные!..Кто-то из вас в этом мире преуспел,А кто-то, голым родившись, ничего не приобрел…И богатым, и нищим отпущен срок, всех уравняет могила.Кто только не являлся в этот мир — и гении, и злодеи…Все ушли из него, оставив дела незавершенными.Никому не хватает жизни, ни добрым, ни злым.Никому нет снисхожденья…

Старик пел, ударяя пальцами по струнам. Он стоял, высоко подняв седую голову и полуприкрыв глаза, а ветер то лохматил, то приглаживал его белую бороду. Люди внимали ему, затаив дыхание, а некоторые шевелили губами, повторяя про себя слова сказания, ибо многие знали его на память.

Вновь с конца улицы, теперь уже с другой стороны, донесся шум. Там поднялась какая-то суматоха. Дариёд, открыв глаза, увидел, как несколько верховых, наезжая на не успевших разбежаться людей, хлещут направо-налево плетками и орут, требуя поскорее освободить дорогу. Некоторые успевали юркнуть в калитки, на их счастье, оказавшиеся открытыми, а кто не успел, прижимались к стенам, прикрывая головы, моля Бога, чтобы их миновала плетка. Следом за конными важно вышагивал глашатай в красном чапане из зарбаба[15], прикладывая ко рту ладони рупором, он поворачивался то в одну, то в другую сторону и зычным голосом выкрикивал, чтобы прохожие немедленно куда-нибудь скрылись — забились бы в щели, вползли в норы — а кто этого не умеет, пусть повернется лицом к стене.

Обступившие Дариёда люди заволновались. Шум настолько усилился, что голоса сказителя не стало слышно, и он умолк.

— Что же это происходит, а, бобо[16]? — произнес кто-то рядом с Дариёдом, возле самого его уха; и он, обернувшись, удивился, узнав молодого джигита, степняка в высоком кожаном колпаке, защитившего продавца птиц, и все же, словно не веря глазам, спросил: