11 сентября - Алексей Варламов

- А осенью, когда стали бомбить, мы поехали в деревню. И вот приходит ко мне однажды летчик. Вошел в избу, мы на задание как раз собирались. Вызвал меня в коридор и к стене прижал.

"Изнасиловал?" - Варя побоялась произнести это слово, но в глазах у нее застыл ужас.

- Да нет, не снасильничал, - неопределенно и как-то слишком уж простонародно ответила старуха, накручивая на палец волос, - так... Мне и не попало почти ничего, больше по ногам потекло. А он меня сразу же в сельсовет. Поднял среди ночи председателя, пистолетом замахал, заставил расписать нас.

- А ты?

Но бабка вдруг замолкла, и Варю, которая и без того не понимала половины подробностей, раздражало, что надо ее все время подталкивать.

- А что я? Знаешь, какие женщины бывают, только тронь - и готово. Вот и понесла.

Варя покраснела и с укором посмотрела на свою воспитательницу.

- А его через месяц убило.

- Ты его, наверное, очень любила? - с придыханием спросила Варя.

- Чего любить-то. Я его и не знала толком. Даже откуда он родом.

- Постой-постой, ты же говорила, что дедушка был консулом и у вас был необыкновенный медовый месяц?

- Консулом был Самуил Иегудович, мой следующий муж. Он умер от тропической лихорадки во время борьбы с космополитизмом. Ты не видела ложки?

- Какие еще ложки? - пробормотала Варя, и в животе у нее снова заурчало.

- Серебряные с позолотой, подарок Семена Андреевича. Ума не приложу, куда могли деться!

- Зачем мне твои ложки, бабушка?

Варя подошла к окну: вокзалы померкли во тьме. Город затих, никакие звуки не залетали в комнату, как если бы за окном разворачивались картины немого кино. Мотив с последней пластинки Поля Мориа звучал у нее в голове, и снова давешняя сладкая тоска накатила на девочку. Она подумала о поезде, ехавшем в ночи, и о пассажирке общего вагона, которая, сжав в кармане украденное серебро, смотрела в темное окно, а может быть, вышла в тамбур курить, где с ней заигрывал молодой солдат, отпущенный на десять дней из части за отличную службу. Варя никогда не ездила в поездах дальнего следования, но видела так отчетливо эту картину, словно в ней открылся дар даже не ясновидения, но перевоплощения, и это не невесть откуда взявшуюся в Вариной жизни и растревожившую душу дурнушку, но саму красавицу Варю качало в вагоне скорого поезда, а точнее, стала Варя той девочкой, превратилась в свою сестренку - авантюристку, врушку и воришку, детдомовку, незаконнорожденно разрушившую счастье Вариной мамы. Сыплется пепел на пол, солдатик разухарился, рассказывает смешное и угощает пивом, которое они по очереди пьют из одной бутылки. Варя склонила аккуратную головку со стрижкой каре из салона красоты "Чародейка" на служивое плечо с жестким погоном и зажмурила глаза.

И чувство было таким сильным, что невозможно было его дальше выносить. Жалко становилось Варе всех - и глупенькую девочку эту, и солдатика, который не знает, что его ждет, и маму, и себя, и весь этот поезд, в ночи несущийся на край земли сквозь партизанские земли, где воевала когда-то бабушка и погибла бы, когда б не безвестный летчик, благодаря которому стояла Варя у окна, а половина земного шара выучила русский язык.

Странный рисунок возник в Вариной голове, в нем переплелись какие-то ниточки и сплелись в паутину, в сеть, куда попала, запуталась вольная душа, облепила лицо, и захотелось продраться, на свежий воздух выйти.

- Я пойду пройдусь, - крикнула она бабушке, нырнула в дверь и, прежде чем старушка успела что-либо сказать, скатилась по лестнице и пошла по бульвару.

А там осенняя ночь, хрустели под ногами замерзшие лужи, редкие звезды светились в слепом небе и так же мало, как звезд, осталось прохожих, но страшно не было, все прохожие в этот час были братья и сестры, а на лавке, где сидела она с Марией, спал гном в фетровой шляпе, допивший их бутылку, и что-то бормотал на непонятном языке.

Глава третья

Сон о далеких горах

Бывает так, живет человек, живет, и все у него хорошо, учится, дружит, читает умные книжки, ходит в театры, занимается общественной работой и спортом, а потом ерунда, мелочь случается, пустяк совершеннейший и срывается лавина, обрушивается на бедняжку, все летит в тартарары, он карабкается из-под снега, ему и душно, и тяжело, не за что уцепиться, все похоже на сон, из которого не можешь вывалиться, а когда вывалишься, то не понимаешь, где ты и что с тобой.

В таком сне Варя увидела папу. Они сидели в незнакомом стесненном городе-пленнике в котловине среди высоких заснеженных гор, и почему-то шла война, летали самолеты и сбрасывали бомбы, на улицах были танки, люди бегали, кричали, горело массивное здание с красно-бело-синим флагом, а папа ни на кого внимания не обращал и только ласково смотрел на Варю. И хотя ей страшно было, с папой все нипочем. И папа был такой, о каком Варя мечтала: высокий, с открытым лбом и светлыми глазами, похожий на писателя Фадеева.

"А ты почему от мамы ушел?"

"Я не уходил никуда. Просто она любила другого".

"Мама?" - не поверила Варя.

"В нее влюблялось очень много мужчин".

"И ты?"

"И я".

"Но как же тогда Мария?"

"Ты не обижайся на сестру. Она немного странная, но добрая девочка. Я бы хотел, чтоб вы подружились".

"Она ложки серебряные у бабушки украла и батник мой любимый взяла", пожаловалась Варя.

"Ерунда, - сказал папа уверенно. - Батники скоро выйдут из моды, серебро было поддельным, а Мария тебя никогда не предаст".

"А ты зачем себя убил?" - насупилась Варя.

"Кто тебе сказал такую глупость?"

"Маша".

"Она болтушка и фантазерка".

"А как же тогда?"

""Как же, как же"... Меня убили. Вот как".

И исчез. А вместо него появился старик-интернационалист.

"Я твоего папашу велел кокнуть, - хихикнул ветеран. - А сестре скажи, чтоб штанишки теплые поддевала", - и прокукарекал три раза петухом.

Все смешалось у Вари в голове, далекий город превратился в знакомый бульвар, а бульвар - в комнату; девочку замутило, обожгло, кожа сделалась чувствительной, покрылась пупырышками - больно коснуться, ознобом прихватило, к горлу подступила тошнота, и круглое бабушкино лицо выглянуло из сумерек, как луна.

- Бабушка, это я ложки украла, - облизнула сухие губы Варя.

- Тише, деточка, тише! Там гости пришли.

- Я их отнесла в комиссионный, потому что мне деньги были нужны. А в какой комиссионный, не помню, там у входа дядька маленький стоял в шляпе, он у меня за рубль купил.

- Ты вся горишь!

- У меня живот очень болит. Позови Пиночета.

И свернулась у себя на кровати точно младенчик, пытаясь боль убаюкать, и снова провалилась в забытье. А очнулась оттого, что здоровенный мужик в несвежем голубом халате согнал кота и подобранный на помойке вор, хам, драчун и лицемер, которого сначала мирно назвали Кузей, а он подрос на щедрых бабы-Любиных харчах и стал драть всех котов и маленьких собак в округе и тогда его переименовали в честь подлой мумии и гориллы, выгнул спину и злобно на доктора зашипел. Но мужику до грозного кота дела не было, он повернул Варю на спину, задрал рубашку и стал щупать живот. Девочке сделалось невыносимо стыдно, она принялась бить нахала по рукам и натягивать рубашку на ноги, но мужчина держал ее руки и все сильней нажимал.

- Здесь не больно? Не больно? А здесь?

- Что с ней, доктор?

- Да что угодно, хоть внематочная беременность!

- Господи помилуй! Ей шестнадцати нету!

- И что? Собирайте ее в больницу.

Пьяный был, наверное, доктор. Или несчастливый.

- Не поеду я в больницу, - встрепенулась Варя.

- С болью в животе шутки не шутят.

- Не отдавай меня, бабушка.

Старуха заколебалась и умоляюще поглядела на врача.

- Дело ваше. Пишите расписку.

Утром пришла без вызова участковая, грузная еврейка с густыми бровями и усиками на верхней губе.

- Ну, что тут у нас стряслось?

Долго слушала, живот трогала, хотя и не так больно, хмурилась, ворчала и задавала неловкие вопросы, ругала последними словами дурака из "скорой", который хотел девочку на стол отправить, брови у нее ходуном ходили; Варе казалось, что она превратилась в Буратино, вокруг которого собрались ученые врачи и решают: пациент скорее жив или мертв?

- От нервов все. Что вы хотите, ребенок без отца, без матери растет. Девочка впечатлительная. Заварите травки, пусть попьет успокоительное. Диетку пособлюдает. Это ничего, пройдет.

- Чайку выпьете, Сарра Израилевна?

- Лучше кофейку, Любовь Петровна.

- С молоком?

- Я черный пью.

Долго на кухне сидели, еврейка жаловалась на дочерей, которые надумали насовсем уезжать.

- Сегодня, говорят, пускают, а завтра неизвестно, как все повернется. А я куда поеду? Молодым там, может быть, и лучше, а что я буду, безъязыкая, делать? Пока есть силы, таскаюсь по вызовам. А работу брошу, сразу слягу. Вот вы бы поехали?

Изящно одетая старенькая женщина наклонилась к участковой и шепотом, точно кто-то подслушивал их, произнесла: