Марчук Год демонов - Неизвестно

Сухими губами он прикладывался к ее горячей пухленькой щеке и ухо­дил, не обращая внимания, что она, стоя у окна троллейбуса, еще долго гля­дит ему вслед.

«Пора завязывать. Ни уму ни сердцу», — с грустью размышлял он. Ведь если, не дай бог, узнает об этой никчемной связи Камелия? Разрыв, скан­дал, развод... при ее-то повышенном эмоциональном запасе. Обидно. Ведь не докажешь, что все пустое, полумертвое. Пора завязывать. Без сомнения, «Тихая» в контрасте с «Капризной» — надежный и преданный партнер. Взбалмошный, экстравагантный экскурсовод городского бюро по туризму, тридцатипятилетняя «Капризная», с которой он познакомился в том злосчаст­ном турне по Карелии, являла собой полную противоположность «Тихой», но в крайностях была на нее похожа, как близнец. «У меня самая красивая грудь в Минске. Об этом говорят все без исключения. Надеюсь, ты не станешь отрицать. И не надо, как голливудские звезды, запускать под кожу силиконо­вые имплантаты. Все естественно. А талия? Семьдесят пять сантиметров. Следующий раз ты меня не узнаешь... Будет шестьдесят шесть, как у дочери английского миллионера». Желание быть на виду, в центре всеобщего внима­ния, желание флиртовать, казалось, и составляло основу ее сущности. В этих своих целенаправленных деяниях она проявляла капризность, находчивость, хитрость, во всем остальном мир воспринимала на уровне человека, который после многих лет вышел из джунглей. Непосредственность, глупость, с кото­рой она давала оценки всему, что происходило вокруг, доводили его подчас до гомерического хохота. Она умиляла детским наивом и все сводила к одному понятию: сколько произведено, сколько потреблено и как легко все и хорошо там, за бугром. Пиком ее мечты было найти недалекого, доверчивого умом еврея и эмигрировать с ним в Канаду.

«Трудно будет тебе найти среди евреев такого простофилю. Они люди умные». На что она, хитро прищурив свой глаз, отвечала: «Поймаем. Каждая нация имеет своего дурака. Авось найду. А пока дай поцелую тебя в послед­ний раз», — и она повисала у него на груди.

Это «в последний раз» было ее неизменным ритуалом. Она боялась раз­биться в аварии, обгореть, умереть, напиться и не проснуться (жаловалась на сердечную аритмию), просто забеременеть. Он искренне жалел, что так неосмотрительно, поспешно и глупо вступил с ней в постыдную связь без любви и страсти, да отступать было некуда. Раздробилась, измельчала сила воли. Правы французы: изменив один раз, изменишь не однажды. Иногда ему хотелось завыть от ее назойливости... но при первых же ее страстных, жарких поцелуях (а зацеловывала она его всего) он прощал эту «обезьяну».

Возвращаясь в условленное место, куда должен подогнать к назначенно­му часу «Волгу» «извозчик» Фомич, Любомир лоб в лоб столкнулся со своим бывшим однокурсником, давнишним товарищем-другом Вовиком Лапшой. Давно не виделись. Даже обнялись.

— Старик, ты с машиной?

— Да.

— Подбрось к исполкому. Свое дело пробиваю. Я, друг, решил порвать с советской журналистикой. Ухожу из молодежной газеты.

— Напрасно. С твоим талантом в наши дни... Сейчас пришло время публи­цистов, фельетонистов, журналистов. Бывают времена вождей, пролетариев, летчиков, физиков-атомщиков, космонавтов, и вот черед нашей братии.

— Вот именно, братии. Кликуш, которые провоцируют гражданскую войну. Мое дело вне политиканства, вне национальности. Звони. А то, как погляжу, возгордился, когда стал вхож к секретарям ЦК.

— Я все прежний. Ты ведь меня знаешь.

— Озабочен, как погляжу. Растворился в себе. Неприятности? — Вовик по-ленински, грациозно погладил свою лысину.

— Нет. Весенняя усталость. Хандра.

— Шебурши, старик. Спеши жить, радиация так бесследно не проходит, она укоротит нам жизнь годков этак на пять, десять. Благодарю. В общем, звони, — Вовик выпорхнул из машины и засеменил к крыльцу исполкома.

— Куда? — спросил в нос гладко упитанный, так и хотелось сказать, похожий на боровик, Фомич.

— Домой.

Он обещал жене, что сегодня появится дома после обеда, словно заранее чувствуя, что ожидает его неприятный и непростой разговор с ней. Пример­ную схему предстоящего выяснения отношений он представлял; сценарий в последнее время не претерпевал изменений, пожалуй, в одном: жена стала менее ревнива, не так дотошно, как в молодые годы, контролировала его сво­бодное время. Его Камелия была красива собой, правда, красота ее носила оттенок строгости, недоступности... Она была горда, чрезмерно горда.

— Скажи мне, ты влюблен? Признайся. Я отпущу, если она лучше меня. Ты влюблен? — допытывалась при всяком удобном случае и без оного.

Он криво улыбался, оставаясь внешне невозмутимым.

— Ты влюблен? — уже настаивала именно на положительном ответе

она.

— Да я забыл, что такое слово есть... «любовь», — ответил он.

— В таком случае выходит, что ты и меня больше не любишь? — по ее карим глазам пробежала искра нервозности.

— Это разные понятия, несоизмеримые вещи: любовь в семье, любовь вообще, любовь к жене. Я принадлежу тебе, значит, по-прежнему люблю, — изворотливо начал он. Это ее раздражало.

— Все. Закончим. С тобой все ясно. Терпеть не могу твои философство­вания. Я чувствую, ты отдалился от меня душевно.

— Не будем муссировать бесконечную проблему «муж, жена и любовь». Я просто устал душевно... ты правильно определила. Не хочу искать смысл понятий и их реальных проявлений. Будем, пока нечто объединяет, жить, про­сто жить.

— Да. Тебя на откровение всегда не хватает.

— Хорошо. Я не влюблен! Ты довольна? — процедил он сквозь зубы.

— Довольна. Напиши сыну, — быстро перевела она разговор на свою больную тему.

С горечью он подумал, что у него даже желание влюбиться отсутствует. Это стресс, депрессия. Вот и ушлый Вовик заметил, что у него мерзкий, угрюмый вид человека, который завидует тем, кто в могиле. Позвонили. К телефону, по счастливой случайности, подошел он. Звонила «Капризная» и через отработанный пароль назначила «жизненно необходимое» для нее свидание. Она, действительно, в экстренных случаях звонила домой. Обычно донимала его переливанием из пустого в порожнее по телефону в служебном «офисе».

Камелия, которая никогда доселе не интересовалась его телефонными разговорами, на этот раз спросила:

— Кто звонил?

— Ошиблись номером.

— Что-то часто стали ошибаться. На столе ручка и бумага.

— Ты же знаешь, у меня уже аллергия к этим орудиям растления духа. И потом... только вчера ты говорила с сыном по телефону.

Артем служил на границе в Бресте. В дни призыва она вся извелась: так было ей страшно отпускать единственного сына, пугал трагическими вестями Афганистан.

— Напиши. Он любит получать письма. Дед, отец твой, каждую неделю пишет.

— Ладно. Напишу. После программы «Время».

— Ты теперь уже как партийный босс, не можешь заснуть без программы «Время».

Оставшись одна, без сына, Камелия остро почувствовала вдруг свое одиночество, отчужденность, ненужность. Любомир понимал ее состояние и, странное дело, ничего не предпринимал, чтобы хоть как-то облегчить на первых порах разлуку, поднять жизненный тонус. Она искала любой повод, чтобы хоть чем-то занять свое свободное время, ибо работа не шла. Камелия еще на последнем курсе, когда они с Любомиром первыми из группы рас­писались, успешно переквалифицировалась в очень толкового музыкального критика: сказалась ее детская любовь к музыке, какое-то мистическое обо­жествление мировых корифеев Верди, Мусоргского, Моцарта, Баха, Чайков­ского. Это ей, исключительно ей, он обязан и своим приобщением к чарующей бессмертной классике. Правда, поначалу ему, поклоннику песен Высоцкого и дешевых быстро проходящих эстрадных шлягеров, было мучительно тяжело высиживать с ней по два часа в филармоническом зале на концертах имени­тых гастролеров. Но что не вынесешь, не вытерпишь, чтобы покорить сердце такой недоступной красивой студентки?

Трижды за время службы сына он брал редакционную «Волгу», и они ездили проведать его, дважды Камелия ездила по собственной инициативе на поезде. Он не понимал ее благоговейного, болезненного материнского чув­ства к уже достаточно взрослому парню.

— Пиши, — настаивала она. — Программа закончилась.

Он молча, но резко, размашисто сел за пишущую машинку и нервно начал выстукивать первые слова письма. Минут через десять спросил у нее:

— Прочтешь? Может, хочешь что-нибудь добавить?

— Пусть не смеет уходить в самоволку.

Он запечатал конверт и оставил его на столе.

— Спрячь в дипломат.

Случалось, он забывал опустить письмо целыми днями.

Через минуту она выскочила из ванной, закрылась на кухне, хлопнув дверью. Любомир, приглушив на всякий случай звук телевизора, проверил в ванной краны: ни холодной, ни горячей воды не было. Знакомая и, увы, частая картина. После девяти к ним на пятый этаж вода не поступала. Он взял два ведра, спустился на второй этаж к соседке и, лелейно извиняясь, попросил воды, принес, открыл на кухню дверь.