Марчук Год демонов - Неизвестно

Действительно, чистенькая белая «Волга» подкатила к крыльцу без пяти минут одиннадцать. Торопясь, но пребывая в приятном расположении духа, все расцеловались, хоть каждый думал о своем. Дочь Горностая вознамери­лась просить у отца во что бы то ни стало видеомагнитофон, жена Злобина решила накрутить мужу хвост: «Продавай старую «Волгу» и немедля поку­пай новую». Сам Константин Петрович нет-нет да возвращался мыслями к неугомонному Барыкину. «И уволили, и из партии исключили, и психушкой запугали, а он не утихомирился. Неприятно все же с откровенным врагом жить в одном городе».

Только Иван Митрофанович, исполненный уверенности в собственной силе и значимости, был весьма доволен собой, с охотою погружаясь в сладо­страстие власти.

В этот же самый день, в послеобеденное время врач центральной детской больницы Олеся Георгиевна Якунина с букетом роз не спеша возвращалась по проспекту к своему дому. Мягкий ветер ласкал ее слегка растрепанные воло­сы, осторожно тронутые сединой. Она была мила лицом, а сегодня, в свой день рождения, по-особенному привлекательна, красива, хоть знатной краса­вицей себя никогда не считала. Она не доводилась родственницей Николаю Ивановичу, понятия не имела о существовании ректора Института экономики и никогда не встречалась с партийным функционером Горностаем. Круг ее знакомств ограничивался исключительно медицинской сферой. Судьбе было угодно, чтобы они, врач и известный журналист, встретились и чтобы неожи­данная встреча эта повлияла на их судьбы и дальнейший ход событий. Удиви­тельное это дело, тайна жизни. Задержись Любомир в своем офисе на мину- ту-две, поговори Олеся с медсестрою дольше на три минуты — и, возможно, они бы никогда и не встретились. Любомиру позвонил из Житковичей отец, просил приехать на годовщину смерти матери. Опять придется долго убеж- дать-уговаривать Камелию, которая терпеть не могла поездок на его родину и холодно относилась к свекру. Он вышел на проспект, чтобы просто бесцельно пройтись, не подключая внимания к мимотекущей жизни, его трудно было чем-либо удивить. Холодный, расчетливый ум, взвешенные эмоции, умерен­ный ритм сердца, которое, как ему казалось, потеряло уже способность остро чувствовать, тем более кого-то, кроме себя, любить. Он считал себя отличным психологом, знатоком женских слабостей, а в нынешнем тотальном огрубле­нии нравов, чувств, где возвышенное слово «любовь», романтическая элегия исчезли из обихода, уступив место откровенному потреблению любви, он считал, что не стоит унижаться до страданий, душевных мук, томлений духа, сомнений и ревности. Пришло время сурового прагматизма, чеканного рацио­нализма, расчетливого удовлетворения сексуального инстинкта, и он с этим соглашался. Ограниченность современных «социалистических» женщин ино­гда пугала его своей беспросветностью. Одни и те же темы, знакомые слова в обращении, похожие жесты, ужимки. С грустью наблюдал он искусственные наслоения и в характере Камелии. Разуверился: настоящей женщины, некоего идеала город дать не способен. Как он мог до сих пор серьезно воспринимать всех этих «Тихих», «Капризных»? Общение с ними давит на голову, как свод­чатое подземелье. Может, прав Вовик Лапша, не раз утверждавший, что жен­щина рождена для похоти и только. Они раздражали его нечистоплотностью, мерзким подражанием и повальным восхищением иностранным, особенно американским. Сводить смысл прожитых дней к победе над женщинами, их коллекционированию — глупо. Он смодулировал для себя метод поведения: как бы самоустраняясь от окружающих, научился не подключать эмоции в любых ситуациях, все больше и со страхом веруя в несовершенство чело­веческой породы. Не только женщины, но вообще все люди недостойны его переживаний. Он все еще умел острым пером указать на несправедливость, недостатки, унижение личности, но только констатировать факты, его же соб­ственное отношение было расплывчато, позиция завуалирована. Он понял, что лучше всего, уютнее и спокойнее чувствовать себя между дбром и злом. Он любил шелест денег, но не откладывал их на «черный день», помнил изре­чение: «Когда деньги в обществе единственная мера всего — нельзя говорить о настоящей свободе». На социализм имел свой взгляд. Недостаток системы видел в неспособности к самоочищению от некомпетентного руководства. Жить по-старому, вооружившись, как дубиною, этим набившим оскомину словом «перестройка», он не хотел, жить по-новому (толком и не зная, что это значит) не решался. Он не обиделся бы, ежели бы некто умный назвал его нерешительным, промежуточным, растерянным человеком. Согласился бы и, возможно, под небом возрастного разочарования жизнью и даже цинизма признал бы, что он заносчив и зол.

Незаметно в суете однообразных будней подойдя к своим сорока, Олеся Якунина успела вкусить по капле многое и не успела ничем желаемым насла­диться.

Серые, похожие на пальцы рук будни начинали исподволь угнетать ее повторяемостью и кажущейся безысходностью, но еще не настолько, чтобы впасть в отчаяние и бессилие под грузом обстоятельств. Жизненное про­странство было до отказа заполнено работой, заботой о детях, — старшая Оля заканчивала школу, младшая, Светка, внешне и характером очень похожая на мать, была только в 5-м классе. Уход за больной сестрой: Екатерина Георги­евна была на двенадцать лет старше сестры и, страдая жестокой гипертонией, не могла дождаться пенсии. Кроме этих забот уйму времени забирали «нале­ты» на магазины, бесконечные очереди и кухня. Не признавалась в усталости и на вопрос коллег «Как жизнь?» отвечала: «Типичная жизнь рядовой совет­ской женщины, которой некогда задумываться об истоках, политике, истории и прочем». Среди сотрудниц она выделялась не только стройной фигурой, но и естественной непосредственностью и незлобивым остроумием. Крохи сво­бодного времени проводила в уединении — любила природу, ездила с млад­шей в ботанический сад, в парк, хорошо ориентировалась в названиях множе­ства цветов и трав. Если же случалось не выбраться из-за непогоды, болезни дочери — уединялась в своей двухкомнатной квартире, сидела допоздна на кухне, глядя на деревья под окном, пила чай или кофе со сливками, без осо­бого интереса пролистывая дневную прессу. Она не стыдилась признаваться коллегам, что так до сих пор и не прочла нашумевшего когда-то романа «Сто лет одиночества». Она покорно несла свой крест, не веруя в Бога, в спаситель­ную миссию церкви, в справедливость общества, полагалась исключительно на природный оптимизм и собственные силы.

Ее муж Август Ключников занимал скромный пост в республиканском центре стандартов и метрологии. Она исключительно редко с ним ссорилась и не подвергала нервной ревизии их семейные отношения, смирившись с мыслью, что человека перевоспитать невозможно. Коль природа наделила упрямством, тугодумством, замкнутостью, уж лучше найти ключ, чтобы использовать эти качества во благо семье. Это благо долго держалось на грани постоянной нехватки денег, отказа от модных и дорогих вещей, вынуж­денного ограничения желаний. Возможно, в сравнении с описанными люби­мым ею Достоевским петербургскими женщинами она жила лучше. Опять же, не сетовала. Помечтает, помечтает, сидя на кухоньке за чашкою кофе, и хорошо на душе, вроде и мечта осуществилась. Четыре года она никак не могла купить себе приличную песцовую зимнюю шапку. Носила — благо зимы последние выдались не морозными, — старенькую фетровую шляпку, которую во дворе больницы стыдливо прятала в сеточку и покрывала голову сиреневым полушерстяным платком. У Августа несколько лет назад обна­ружилась язвенная болезнь, от которой он, напуганный до смерти, удачно излечился. Мучили — он был старше ее на три года — головные боли, пере­пады артериального давления. Донимал просьбами измерить давление после обильной еды, перед сном, после прогулки. Выводил для себя параметры и графики поведения, обложившись гороскопами, лунными таблицами, рас­писывая год на дни с биологически вредными ритмами и неблагоприятными магнитными полями. При малейшем недомогании амебою расплывался на тахте, и уже ни одна ее просьба, разве что пожар у соседей, на него не дей­ствовала. Они и не заметили, как их юношеская привязанность, похожая на любовь, переросла в обыденную привычку жить рядом. Он был партнером, а не супругом. Собственно, и она не назвала бы чувство к нему большой любовью. Пылко полюбила она в девятнадцать лет своего однокурсника. Обманывал он ее, не верил в искренность чувств, а может, по молодости не смог оценить ее порыва. Пользовался успехом у студенток и потому нагл был до предела. Она все же отказалась лечь с ним в постель до росписи в ЗАГСе. На что он дерзко ответил: «Да я сплю с каждой второй из группы. Наивная, я тебя год уговаривать не стану». — «Не верю!» — вырвалось у нее нечто подобное на крик. «А ты поинтересуйся у своей подружки Светы, от кого она беременна. Посмотри на свою худобу. Кого ты из себя корчишь? Не грудь, а прыщики». Она затравленно молчала. Выплакалась на груди у еще живой тогда матери.