Марчук Год демонов - Неизвестно

Светка родила мальчика, бросила институт, переквалифицировавшись в медсестру. Он на ней не женился, выбрал выгодную партию — дочь про­фессора.

С Августом познакомились в поезде: она возвращалась из столицы с кур­сов повышения, он ехал из Смоленска в Минск по обмену опытом. Тогда его мать после развода с отцом еще жила в Смоленске, это уже позднее вышла замуж (опять же за военного, на этот раз отставника) и переехала в Могилев. Текла в его жилах частица литовской крови, русской, белорусской... но Август никогда всерьез и глубоко не интересовался корнями рода, фамильными гер­бами... Он уютно чувствовал себя в одежде «советской земли человека». Всю ночь они проболтали в тамбуре. Открытая, разговорчивая, бесхитростная, она оставила ему свой рабочий номер телефона. Он ей позвонил 25 мая, в день рождения. Она встретила его на вокзале.

— Вот. Я выписался из Смоленска. Приехал к тебе. Выходи за меня замуж. Это серьезно.

Кроткое женское сердце растаяло. Такая нестандартная откровенность, искренность сразили ее. Как, однако, разнятся эти два дня рождения. Тогда, когда он подарил ей гранатовое ожерелье, и сегодня, в день сорокалетия, когда он, лежа на тахте, почти безучастно предложил: «Давай пройдемся по лоткам и магазинам да купим тебе чего-нибудь на день рождения».

Пошли. Изрядно устали. Он нервничал.

— Это тебе не нравится?

— Да так, — равнодушно отвечала она.

— Хорошо. Тогда не будем зря выбрасывать деньги. Мне предстоит командировка в Вильнюс, я тебе оттуда настоящую вещь привезу. Там у меня сестра, как помнишь, по линии отца... она знает, где и что модное купить.

На том и порешили. Вечером, возвращаясь с работы, он в переходе у филармонии купил пять тюльпанов. Она больше для приличия поцеловала его в холодную щеку. Удивила старшая Оля: впервые в жизни самостоятельно испекла торт, а младшенькая Лиля втайне от мамы вышила на платке боль­шую розу и на деньги из собственных сбережений купила букет гвоздик.

Август за ужином между прочим заметил, что торт ему не понравился. Старшая дочь вспыхнула, до смерти обиделась на отца, всегда его недо­любливая и считая, что он недостоин мамы. Сказала грубое слово. Август вспылил и ушел к телевизору. Майский вечер заканчивался для нее обыден­но-привычно. Уложила детей, помыла посуду, приняла ванну и вернулась в кухню. Муж все еще досматривал второй международный матч по футболу на Кубок мира. Оставалось десять минут. Она терпеливо ждала. Наконец улеглась в постель. Он монотонно, не спеша начал гладить ее ногу выше колена. Она лежала недвижимо. Август, дыша винным перегаром и густым никотином, целовал мокрыми губами шею, грудь. Она, чтобы не слышать этого противного винно-табачного запаха, обхватив его руками, уткнулась своим курносым носиком в его ключицу. Он, втискивая губами сосок в грудь, гладил бедро.

— Ты у меня стройна, как восемнадцатилетняя.

Ей не хотелось отвечать, она устала. Желала одного: скорее бы у него все завершилось, да уснуть мертвым сном... Она, искренняя во всем, никог­да перед мужем не разыгрывала буйный темперамент и взрывную страсть, наоборот, с каждым годом все больше и больше считала себя холодной, если не фригидной женщиной. И Август старался явно не реагировать на ее холод­ность, просто, эгоистично, молча, без лишних ласк, изредка, когда этому спо­собствовали биологические дни, выполнял супружеские обязанности...

Утром, по сложившемуся ритуалу, она взяла с собой на работу две бутыл­ки шампанского, килограмм мандаринов и два торта, чем расстроила свою заведующую, у которой день рождения ожидался через две недели и которой было уже негоже приносить одну бутылку вина.

Собрались в третьем часу в ординаторской, заперли двери от чужого глаза.

Заведующая, депутат районного совета, свято блюла все законы, а этот указ о трезвости особенно. Но как не сделать исключение для своих, особенно для отзывчивой и преданной ученицы Олеси. Имениннице преподнесли сорок одну розу и чайный сервиз. Каждый не скупился на похвалы, а медсестра удивила стихом-эпиграммой собственного сочинения. «Всё, миленькие, всё, родимые, разбежалися, пока администрация ничего не заметила», — по-матерински заботливо торопила заведующая отделением. Еще раз все расцеловали счаст­ливую Олесю. За воротами клиники ниточка душевного единства лопнула: одна, спохватившись, побежала к троллейбусной остановке, вторая круто взяла влево, третью ждал на мотоцикле молодой милиционер, четвертая задержа­лась у обочины в надежде остановить такси. Рассыпались как горох. Осталась Олеся одна, как бабочка на асфальте. Предчувствия, что именно сейчас, через каких-нибудь десять минут она встретит его, Любомира, не было. Профессия наложила свой отпечаток: постоянные контакты с больными, родителями, мед­сестрами сделали ее, и без того раскованную и общительную, внимательной к слову, к просьбе, отзывчивой, учтивой, однако в выборе друзей и знакомых она была осмотрительна. Может быть, поэтому некоторые сердцееды из клиники не решались заводить с ней нечто большое, нежели знакомство. Сказывалось положительное воспитание в семье, где почитались и ставились в пример добродетель, верность, понимание страданий ближнего. Элементарный стыд перед мужем удерживал ее от примитивного, пошлого флирта. Не завидовала некоторым своим знакомым, которые спокойно, свободно, без зазрения совести изменяли мужьям, годами держали рядом любовников. «Все лучшее позади, все лучшее позади». Ей пошел пятый десяток. Не хотелось верить. Она просто шла по улице с букетом роз, радовалась, что в ней многие нуждаются.

Сперва Олеся и не расслышала его обращения, удивившись: откуда воз­ник рядом элегантно одетый, седой не по годам, симпатичный мужчина.

— Ради бога, извините. Я ошеломлен. В наше неулыбчивое, хмурое время вы переполнены жизнелюбием и счастьем.

Олеся виновато улыбнулась.

— Вы учительница? Возвращаетесь с последнего звонка десятиклассни­ков? Разрешите мне пройти рядом с вами сто, двести метров, чтобы попри­сутствовать в благостном вашем магнитном поле.

— Вы ошиблись. Я не учительница, а врач. И потом, вы опоздали ровно на ...аццать лет. Уже рядом один Ньютон ходит.

— Врач? Значит, само Провидение послало мне вас. Помогите мне выбраться из состояния, близкого к коматозному. Избавьте от гнетущих мыс­лей о наступающей гнусной жизни. Научите жизнелюбию.

— Опять вы обращаетесь не по адресу. Я детский врач. А вам нужна, если это не розыгрыш и не шутка, помощь психиатра или модного ныне экс­трасенса.

— Я серьезно. Душа болит.

— И я не шучу. Это у вас такой оригинальный способ знакомиться?

— Нет. Это действительно такое состояние духа.

— Да, но вы не подошли к постовому милиционеру пожаловаться на жизнь.

— Взгляните на его усталый, одичалый вид. Не поймет. Подумает, псих...

— Да. Но ваше отчаяние выглядит несколько комично.

— От этого не легче. Я не пустобрех, поверьте. Я сам в некотором роде аналитик, психолог. Вы, действительно, поразили меня... на фоне озабочен­ных, злых, удрученных, озлобленных людей вы, как говаривал старик Добро­любов, луч света.

— Я хоть и не робкого десятка, но, ей-богу, вы меня перехваливаете и ста­вите в неловкое положение, — на ее щеках вспыхнул стыдливый румянец.

— Я искренен. Не интимофоб. Будем знакомы. Любомир Горич. Вам ничего не говорит эта фамилия?

— Извините, ничего, — сконфузилась она.

— Тем лучше. Вы будете абсолютно раскрепощены. Я собственный кор­респондент газеты «Правда» в республике.

— Очень приятно, Олеся... — На секунду она растерялась и добави­ла: — Георгиевна.

— Переходя улицу, я наблюдал за вами и подумал: вот твоя героиня. Рискни. Читателя повально приучают к отрицательному. Я всегда шел против течения. Хочу явить многомиллионной аудитории положительный пример женщины, которая еще умеет радоваться, быть красивой, уверенной. Примите мое предложение. Хочу заручиться вашим согласием.

— Да как-то, — судорожно искала слова Олеся, — не знаю, что и ответить. Боюсь, ваши первые впечатления очень преувеличены. Просто в эту минуту у меня приподнятое настроение, можно сказать, счастливое. Но в жизни я рядо­вой, ничем особым не выделяющийся типичный советский человек.

— Меня никогда не подводила интуиция. Почему-то из сотни спешащих мне навстречу людей захотелось подойти только к вам.

— Мне, право, неловко. Моей серой жизнью страну не удивишь, в ней нет героического начала. Нынче в моде негативная сторона жизни: подворот­ни, тусовки да подвалы. Академики, народные артисты, спортсмены, что ни судьба — корабль приключений. За моей спиною серая жизнь, ничего инте­ресного. Может, оставьте эту затею?

— Я устал от академиков, докторов наук, льстецов на Парнасе. Хочу написать просто о женщине, о ваших тонких и нежных руках, цветах, улыб­ке, глазах, будничной работе, о стирке белья в прачечной, о кухне... чем жив человек и что его держит на земле.