Крушение Германской империи. Воспоминания первого канцлера Веймарской республики о распаде великой державы, 1914–1922 гг. - Филипп Шейдеман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
3 августа. Рано утром, в 10 часов, заседание фракции. Гаазе докладывает о предшествующем обсуждении вопроса о кредитах. Фракция постановляет отложить заседание до моего и Гаазе возвращения от канцлера. Пробыв пять минут в зале заседаний фракции, я успокоился. Некоторые из самых радикальных наших товарищей заявили мне, что принятие кредитов для них бесспорно. Среди них был Гох.
Имперский канцлер фон Бетман-Гольвег перед президиумами фракций рейхстага
Вильгельмштрассе, 77, исторический зал на первом этаже, выходящий окнами в сад; присутствуют: министр Дельбрюк, помощник государственного секретаря Ваншаффе, начальник государственной канцелярии, депутаты фон Вестарп, Шпан, Эрцбергер, Бланкенгорн, принц Шёнайх-Каролат, Кемпф, Вимер, Фишбек, Шульц-Бромберг, фон Моравский, Шееле, Гаазе и я. Мы беседуем непринужденно, не садясь, о законопроектах, которые должны быть приняты в связи с законом о кредитах. Около половины одиннадцатого пришел канцлер. Он выглядел очень измученным. Он пожал всем руку. У меня было такое чувство, словно мою руку он жал намеренно долго. Когда он потом сказал: «Доброе утро, господин Шейдеман», мне показалось, что он хотел дать мне понять: «Ну, теперь, я надеюсь, наша обычная грызня будет на время отложена». «Это будет зависеть от него», — подумал я. Юмор не утрачивает своих прав даже в такие серьезные минуты. Шееле принес Бетман-Гольвегу извинения за то, что явился в сером сюртуке. Канцлер сказал: «Пожалуйста» — и обратился к кому-то другому. Затем он занял место в конце стола. Направо от него сели по порядку: Дельбрюк, Шиан, я, Гаазе и т. д., по левую сторону Гетмана сидел старый Кемпф. Канцлер произнес перед нами речь, которую он на следующий день сказал в рейхстаге. Время от времени он делал замечания более или менее конфиденциального характера, спущенные им затем в рейхстаге. Чем ближе канцлер подходил к концу, тем оживленнее становились его движения, от волнения он не знал, куда девать свои длинные руки. Иногда он стучал обеими руками по столу. Зато голос его стал беззвучным, когда он говорил: «Моя совесть чиста». Мне было его искренне жаль. Я чувствовал, как тяжело ему было дать императору совет объявить мобилизацию. Я сравнивал в эти минуты Бетман-Гольвега с его предшественником Бюловом и сказал себе: «Это счастье в нашем несчастье, что не Бюлов теперь канцлер». Я внимательно следил за сменой событий в последние годы и пришел к убеждению, что к Бетман-Гольвегу были очень несправедливы и что в неправильной его оценке виновато заблуждение, в которое не раз вводила болтовня Бюлова.
Кемпф поблагодарил канцлера за сообщение, и Бетман-Гольвег попросил разрешения тотчас же удалиться, так как ему предстояло очень много работы.
Ничего удивительного! Когда Бетман поклонился нам на прощание, я увидел, что его низкий стоячий воротник совершенно промок от пота; возможно, несчастный уже несколько дней не раздевался.
Один из депутатов спросил Дельбрюка о позиции Италии. Бетман-Гольвег ничего об этом не сказал. Хитрый, как лиса, Дельбрюк отговорился полным незнанием. Неудовлетворенное собрание перешло от Италии к повестке дня и стало обсуждать наиболее целесообразный порядок рассмотрения законопроектов в пленуме рейхстага. В связи с тем что участники собрания держали себя так, как будто в единогласном принятии всех предложений, а значит, и закона о кредитах, невозможно сомневаться, то Гаазе и я обратили внимание собрания на то, что наша фракция еще не приняла окончательного решения. На это Эрцбергер заметил насмешливо: «Ну, настолько-то они будут умны, чтобы на этот раз голосовать за принятие». Все улыбнулись. Всем тоном своего участия в этой беседе Гаазе не мог вызвать ни у кого мысли, что он лично не стоит за принятие кредитов. Это возмутило меня, потому что до последней минуты перед приходом в канцлерский дворец он употреблял все усилия для того, чтобы добиться отрицательной резолюции фракции. Я сказал ему об этом по дороге из дворца в ресторан «Цоллернгоф», где мы вместе обедали. Он ответил: «Я все время указывал на то, что фракция еще не приняла решения». Совершенно независимо от его принципиальной позиции, поведение Гаазе было мне глубоко несимпатично.
Итак, в канцлерском дворце было постановлено: после канцлерской речи Кемпф скажет краткое слово, в котором заявит, что рейхстаг единогласно принимает предложенные кредиты и что за них голосуют даже те, кто являются принципиальными противниками войны. Гаазе проглотил это. Между тем я заметил, что о форме декларации, которая для нас («в зависимости от того, как сложится решение фракции») весьма важна, мы сговоримся с Кемпфом. Все, в том числе и Кемпф, согласились на это. После Кемпфа в рейхстаге не должен был, по мысли собрания, брать слова никто. Против этого я и Гаазе выступили очень решительно. Как бы ни сложилось решение фракции, мы должны были хотя бы кратко мотивировать свое голосование. Новое разногласие. Я указал на особое положение нашей партии, которое должны были учитывать и остальные члены собрания. В конце концов достигли соглашения на следующих исходных положениях: редакция нашей декларации должна быть сообщена лидерам остальных партий для того, чтобы они могли выработать эвентуальные возражения. Гаазе дал торжественное обещание, что к возражениям повода не будет. Ни при каких обстоятельствах наша декларация не заденет какой-либо другой партии, она лишь в общих выражениях отклонит, вероятно, ответственность за политику, которая, по нашему мнению, вела и привела к войне. Форма декларации будет достойная, соответственно моменту. Общее согласие. Оставался еще один подводный камень: «ура императору». «Как вы поступите?» — спрашивали нас. Я сейчас же взял слово, чтобы предупредить Гаазе. Я просил не создавать нам новых трудностей. Заседание откроется в белом зале дворца, там и раздастся «ура императору», как при открытии, так и при закрытии этой части заседания. Заседание же в рейхстаге будет только продолжением предыдущего. Там в третьем «ура» необходимости нет. Последовали оживленные возражения. Если же, продолжал я, без третьего «ура» невозможно, то пусть это будет «ура народу и родине». Начался новый продолжительный обмен мнениями, в котором принял участие, не внося, однако, никакого положительного предложения, и Гаазе.
