Запятнанная биография (сборник) - Ольга Трифонова

Во дворе Вилли, ослепивший своей красотой и нарядностью, торжественно зачитал по маленькой книжке какие-то благоприятные слова, но среди них было и противное слово наказать .

Бабушка кивала и все шептала ему: «Геть, Букет», но Букет видел, что нравится молодому красавцу и не уходил.

Ощущение не обмануло. После речи красавца Бабушка осторожно вошла в дом. За ней слуга. Букет было рванулся в сени, но дорогу преградил блестящий сапог.

Красавец говорил строго, но глаза его смеялись. Из его речи Букет понял, что зовут его теперь Обеликс, что гадить можно в саду, но не во дворе, а он во дворе никогда и не гадил, что в дом входить нельзя, а он и не имел такой привычки. В общем, банальности, но именно в первый же день новоиспеченный Обеликс услышал две насмешливые фразы. Звучали они так: «У тебя блохи, милейший!» и «А кто здесь самый красивый?»

Букет почувствовал в этих словах обидное и довольно злобно залаял на Вилли. Бабушка тотчас крикнула: «Молчи, Букет», и он понял, что она боится за него, а значит, любит.

Но Вилли лай очень развеселил: «О, ты умная зобака, это хорошо!» — хохотал он, и вот тогда Обеликс окончательно понял, что он — мальчишка, почти такой же, как старший Катин сын Петро.

Бабушка тоже довольно скоро поняла, что постоялец, несмотря на наличие слуги, кобуры на поясе и удивительно красивых блестящих сапог, — совсем нестрашен и, пожалуй, боится ее и всего вокруг не меньше, чем она. Их догадка подтвердилась в одну морозную зимнюю ночь.

«Но об этом потом, что-то долго он сегодня тащится до этой Сталинской. Да, да, Обеликс. Всплыло прежнее имя. Как же давно это было! Вилли пришел на вторую осень…»

Зиму прожили очень хорошо. Слуга Вилли помогал Бабушке по хозяйству, колол дрова и таскал воду, а Обеликс каждое утро провожал Вилли в сельсовет, так же как провожал Катю, но теперь знакомое здание называлось по-другому — комендатура.

Впрочем, выгон возле комендатуры по-прежнему был местом встречи собак. Но только Обеликсу разрешалось, как и в прежние времена, заходить вовнутрь.

Вилли там заведовал разными проводами, телефонными трубками и аппаратами. Он ходил по комнатам, а Обеликс лежал под столом в их комнате и дремал.

Да, в ту зиму он не высыпался, хотя Бабушка по ходатайству Вилли стала пускать его на ночь в сени.

Сон был тревожным. Иногда ему чудился запах, и он не знал, как себя вести: залаять или промолчать. Обеликс должен был залаять, Букет обязан был молчать.

Но он ел хлеб Вилли, и иногда Вилли давал ему немыслимо вкусные консервы.

Сначала спрашивал: «А кто здесь самый красивый?», и когда Обеликс подбегал, давал доесть на дне банки.

Обеликс знал, что Вилли насмешничает над ним, но не обижался.

Да, ноги у него неимоверно коротки, вместо усов какая-то щетка, хвост в конце длинного тела загнут крючком, но зато какой нюх, а какой слух: он слышал, как ночью машина отъезжала от комендатуры и направлялась в их сторону за Вилли, и тотчас начинал царапаться в дверь хаты. Вилли это всякий раз поражало, и он, наклонившись, трепал легонько по шее, перед тем как сесть в машину.

«О, Обеликс, ты бы мог сделать блестящую карьеру! Но, увы, ты живешь в глухом украинском селе, как Алкивиад среди спартанцев».

Возможно, что та, вторая, зима была лучшей в его жизни. Иногда, проводив Вилли до комендатуры, он быстренько возвращался домой. Обычно это случалось, когда Бабушка просила слугу Вилли — вонючего Отто, отрубить курице голову.

Пока туда и обратно, Бабушка успевала общипать курицу, и можно было рассчитывать на эту самую голову и лапы. Кроме того, немного требухи, а главное — поэ-зия кухни.

Он тихонько пробирался под стол и оттуда смотрел, как Бабушка ловко орудует ухватом.

Отто приносил с мороза и со стуком бросал перед челом печи замерзшие дрова, снимал сапоги и садился на низенькую скамеечку, что была приспособлена для дойки, и у них с бабушкой начинался длинный странный разговор.

Они произносили какие-то непонятные слова и показывали друг другу что-то руками — например, как будто качают ребенка или косят траву, Обеликсу было неинтересно и, кроме того, от ног Отто ужасно воняло. Но Обеликс помнил, что Бабушка терпеть не может, когда он ложится в тот угол, где наверху всегда горит лампада, поэтому, превозмогая отвращение, оставался под столом, лишь тихонько отодвигался ближе к окну. Но и здесь вонь Отто настигала; Бабушка наливала Отто в миску душистого, он пересаживался на лавку под окно и, постанывая от удовольствия, ел варево.

Иногда он оставлял немного Обеликсу, но Обеликс после него есть не мог. Странное дело — воняло от ног, а есть брезговал. Бабушка, заметив это, поступала очень деликатно: выливала остатки поросенку, а Обеликсу плескала чего-нибудь похуже, но свежего.

Она теперь называла его не Букетом, а Фиксом. Вилли хохотал и поначалу поправлял ее, потом ему надоело.

Однажды ночью пришел Дядя Ваня.

Весь день было слышно, как к комендатуре то подъезжали, то отъезжали машины. Вилли пришел вечером мрачный и вместо песенки, которую любил напевать, когда был в хорошем настроении: «Белла миа… кляйне остерия», повторял плохое слово «шайзе».

Конечно, плохое, разве солдаты станут повторять хорошее слово? Свои повторяли «мать», а чужие «шайзе».

Да, так вот ночью приходил Дядя Ваня. Сначала Бабушка вышла на двор, но не присела, как обычно, за погребом дома, а пошла к сараю.

Обеликс тихонько вышел из сеней. Показалось, какая-то тень мелькнула в лунном свете в саду, хотел залаять, но что-то остановило, даже объяснить невозможно, что. То ли Бабушку не хотелось пугать, то ли поразило небо. Звезды висели так низко, так таинственно мерцала серебристая пыль, протянувшаяся через весь небосклон, так блестели листья в саду и медленно, оставляя быстротечный след, падали и падали, словно перезрелые яблоки, светящиеся шарики.

Он не сразу услышал голоса за погребом. Бабушка шепталась с Дядей Ваней.

— Куда ж ты пойдешь? — понял знакомые слова Обеликс.

Потом что-то неразборчивое и неясное.

Обеликс не знал, как поступить: тихонько уйти в сени и притвориться спящим или подойти и молча ткнуться в ногу Дяди Вани — пусть погладит на прощанье.

То, что Дядя Ваня пришел проститься, Обеликс чувствовал тем странным ознобом, который всегда ощущал в момент узнавания будущего.

Но самым правильным было стоять на пороге, на случай, если вонючий Отто захочет выйти из хаты. Вот тогда и разразиться пронзительным лаем, рискуя получить пинок в бок.

Снова скользнула тень среди металлического блеска листьев в саду.

«Хорош же этот Фантик, дрыхнет без задних ног», — с презрением отметил удачную нерадивость соседского пса и тихонько юркнул в сени. Бабушка вернулась следом, и сквозь дремоту он слышал, как она ворочалась и вздыхала у себя на печи.

А утром вообще произошло невероятное. Решил, как обычно, проводить Вилли до комендатуры, а тот вдруг начал орать: «Вэк, вэк! Назад, зобака!» — и даже бросил палкой, когда, чуть поотстав, Обеликс все же продолжал тащиться следом.

Пришлось изобразить, что возвращается домой, но любопытство разбирало жуткое, поэтому как только Вилли спустился в выемку, завернул во двор Левадних и позвал Мальчика сбегать на выгон, мол, там назревает что-то интересное и особенное, иначе чего бы незлой Вилли так ярился.

Мальчик вообще-то собирался со стариком Левадним на сахзавод за жмыхом, но старик был жадным и неделикатным, так что навряд ли за сопровождение ждало угощение все тем же жмыхом, — в общем, колебался он недолго.

Странно, но каким-то образом многие собаки знали о том, что на выгоне что-то готовится.

Их обогнал кривоногий, вечно непонятно чем озабоченный Жук, что жил возле ставка, откуда-то сбоку выскочила с дурацкой улыбкой Пуля, а на выгоне, казалось, собрались все, даже из Кута прибежали, а это ни много ни мало — почти час трусцой. Кто-то уже знал, что произойдет на выгоне и для чего построены деревянные ворота.

Вилли, конечно, был среди начальства, стоял на крыльце и разговаривал с каким-то неизвестным, а у ног неизвестного стояла блестящая стройная темно-коричневая сука. Такой красоты Обеликс не видел никогда, и даже не предполагал, что такие красавицы живут на белом свете.

Мальчик в ответ на его восторги сказал, что эта «лупоглазая» не в его вкусе и что у нее глаза красные. Глаза, правда, были чуть навыкате и белки красные, но узкая морда, но стройные ноги…

Пока разглядывал красавицу, не заметил, как вывели троих в белых рубахах, одного узнал сразу, он приходил к Дяде Ване раньше, до появления в селе немцев.

Тот, что привел красавицу, начал говорить, Вилли переводил, и Обеликс вдруг понял, что все это — с немногочисленными хмурыми односельчанами, с мотоциклистами в каких-то особых, низко нахлобученных касках, со сборищем собак — добром не кончится: а он терпеть не мог плохие концы.