СЕЗОН ДОЖДЕЙ И РОЗОВАЯ ВАННА - Сейтё Мацумото

Очутившись в столь необычном для редакции помещении, Гэнзо Дои ничем не выказал своею удивления. Сел по-японски, да так и просидел не шелохнувшись, пока длилась беседа. Его видавший виды, далеко не модный костюм как нельзя лучше гармонировал с внешностью и манерой поведения. Нет, он не выглядел старше своих лет, хотя в его волосах уже пробивалась седина, но казался каким-то несовременным, словно явившимся из другой эпохи, когда людям были присущи неторопливость, сдержанность и умение почтительно слушать собеседника. Черты лица у него были крупные, кожа тёмная, как нечищеная медь, глаза большие, но не слишком выразительные. Низкий голос звучал глухо, слова выходили из горла с некоторым трудом.

Когда речь зашла о биографии, Дои монотонно сообщил, что окончил частный университет в Токио, работал в двух-трёх торговых фирмах и немного в администрации маленького журнала. Редакторского опыта не имеет. Писать не приходилось. Однако он считает, что понимает сущность редактирования, поскольку видел и слышал, как это делается.

Пока Дои рассказывал о себе, Гисукэ Канэзаки подумал, что он ему не подойдёт, но, поразмыслив немного, всё же решил взять его с месячным испытательным сроком. Он очень нуждался в работниках. В настоящее время в штате газеты было всего два человека: редактор и репортёр. Оба — мальчишки со школьной скамьи. Пером не владел ни тот, ни другой. Да и работали они спустя рукава. Репортёр понятия не имел, как собирать материал. Редактор ляпал ошибки, перевирая иероглифы. Зачастую Канэзаки приходилось всё от начала до конца переписывать. Таким образом, дефицит времени возрос ещё больше.

Со страниц «Минчи» исчезли былая яркость и острота. Репортажи стали вялыми, малоинтересными. Читатели подозревали, что Канэзаки придерживает имеющиеся у него сведения, преследуя какие-то свои цели, а на самом деле ему просто не хватало информации.

Гисукэ Канэзаки спросил, что привело Дои в их город.

Тот откровенно признался, что работа в Токио сложилась неудачно, появились долги и ему пришлось удрать к родителям жены в деревню, находящуюся в соседней провинции. Сам он к крестьянскому труду не приучен, а сидеть всё время на шее стариков невозможно, вот он и приехал в город в поисках работы. Короче говоря, перед Канэзаки был человек, лишившийся средств существования. Однако держался Гэнзо Дои невозмутимо спокойно, без капли раболепия.

Всё взвесив, Канэзаки сказал, что во время испытательного срока будет платить новому редактору подённо, в дальнейшем — если возьмёт его на постоянную работу — положит ежемесячное жалованье, поначалу очень маленькое, а там видно будет. Пойдёт дело хорошо, получит прибавку. Дои, не раздумывая, согласился.

Оказалось, что ночует он в какой-то дыре, из тех, что раньше называли ночлежками. Гисукэ Канэзаки, желая быть великодушным, пообещал — если Дои у него останется — подыскать ему приличный недорогой пансион, а потом, после прибавки к жалованью, что-нибудь получше, чтобы тот мог перевезти сюда жену и детей. Гэнзо Дои воспринял это как само собой разумеющееся — он, мол, так и планировал.

Таким образом, Гэнзо Дои был принят на работу в газету «Минчи».

2

Когда испытательный срок закончился, Гэнзо Дои остался на постоянную работу в газете.

Минуло полгода.

Нельзя сказать, что Гисукэ Канэзаки был в восторге от своего нового сотрудника. Этот тугодум совершенно не подходил для журналистской деятельности. Однако старался он изо всех сил, работал не покладая рук, пытаясь добросовестностью и безотказностью компенсировать свои недостатки. Гисукэ Канэзаки мог дать ему любое задание, когда угодно и куда угодно послать за сбором информации, и Дои, как верный пёс, по команде хозяина срывался с места, обегал все указанные места и нередко возвращался с задания поздним вечером. Дверь редакции бывала уже заперта, и он стучался в соседнюю, которая вела в контору фирмы. При этом он никогда не выражал недовольства.

Канэзаки объяснил ему, на что надо обращать внимание при сборе информации. Дои затвердил это, как таблицу умножения, и действовал по раз и навсегда заведённому образцу. Приспосабливаться к обстановке, маневрировать, проявлять в нужный момент гибкость он совершенно не умел. То ли был излишне добросовестен, то ли туповат.

Постраничная вёрстка постоянно являлась для него камнем преткновения. Он не мог выбрать кегль, рассчитать количество строк на странице и количество литер в строке. В результате постоянно что-то не умещалось, что-то вылезало на поля, а рядом с этой кашей зияли пробелы. То, на что другой затратил бы час, он делал за три. И после всего этого ещё поступали претензии из типографии.

Придумать заголовок даже для опытного журналиста не так-то просто. А для Гэнзо Дои это было настоящим кошмаром. Он бледнел, краснел, обливался потом и в конце концов выдавал что-нибудь несусветное: то банальное до оскомины, то словно выуженное из бабушкиного сундука, а то и вовсе бессмысленное, ничего общего с содержанием статьи не имеющее.

Статьи у него получались длинные, нудные. Фразы в них существовали каждая сама по себе, не согласуясь с предыдущей. Начальная мысль по дороге терялась, и под конец появлялось нечто, непонятно откуда вынырнувшее. Сколько Гисукэ ни показывал на примере своих работ, как надо писать, Дои так и не смог научиться. Очевидно, у этого человека начисто отсутствовали такие способности.

Порой Гисукэ Канэзаки выходил из себя и начинал орать:

— Сколько можно копаться! А если бы газета была не еженедельной, а ежедневной? Тогда хоть прогорай по твоей милости: так что ли?.. Ну что это за фраза?! Что за заголовок?! Кого угодно можно научить писать, только не тебя!..

Канэзаки мог бушевать сколько угодно, мог швырять ему в лицо самые обидные слова — Гэнзо Дои не возмущался и не смущался. Похлопает глазами, а больше никакой реакции. Хоть бы слово сказал. В конце концов Канэзаки самому становилось стыдно разносить, как нашкодившего школьника, этого крупного, хорошо сложенного тридцатичетырехлетнего мужчину.

Ведь если задуматься, Гэнзо выполнял в редакции всю работу: собирал информацию, писал статьи, придумывал заголовки, делал макет, договаривался с типографией, бегал по городу за рекламными объявлениями. Мало того, адреса подписчиков тоже нередко проставлял он. Так за день выматывался, что только и оставалось хлопать глазами. От двух молодых сотрудников толку было мало. Они при каждом удобном случае отлынивали от работы, да похихикивали втихую.

До Канэзаки доходили слухи, что всё, с кем Гэнзо Дои общается при сборе материалов, относятся к нему с симпатией: мол, он хоть и увалень, но по-своему человек интересный. Очевидно, люди средних лет, уважительные, неторопливые, пусть даже немного туповатые, больше импонируют окружающим, чем шустрые юнцы.

Постепенно Гисукэ Канэзаки стал понимать, какого ценного сотрудника он приобрёл. Шло время, и Гэнзо постепенно осваивал газетное дело. Недаром говорится, кто повторение — мать учения. Занимаясь изо дня в день одним и тем же, перепортив кучу бумаги, он в конце концов научился верстать газету, мог и статью написать, и заголовок вполне сносный придумать.

Если поначалу Канэзаки рассчитывал уволить его после месячного испытательного срока, то теперь об этом не могло быть и речи. Через полгода, твёрдо решив оставить Гэнзо Дои в редакции газеты, Канэзаки увеличил его жалованье до тридцати тысяч иен в месяц, да ещё дал пособие — десять тысяч — на семью.

— Давай привози жену и детей… А то нехорошо получается — всё время один да один. Хлопот не оберёшься… Да-a, человеку средних лет уже тяжело жить в одиночку. Это молодым всё нипочём, они и в пансионе перекантуются. А как перевалит за тридцать — уюта хочется, покоя. Так что вези своих и устраивайся. Квартиру подыщем…

Короче говоря, Гисукэ Канэзаки проявил чуткость. У него были свои планы: со временем сделать Гэнзо Дои главным редактором. Но пока что он об этом помалкивал.

Другой бы на месте Дои рассыпался в благодарностях, а этот, не привыкший к суесловию, лишь слегка поклонился и коротко сказал:

— Спасибо! Так, действительно, будет лучше.

Гэнзо Дои навещал семью раз или два в месяц, всё остальное время проводил в редакции, а поздно вечером отправлялся в пансион. К сакэ он видимого отвращения не испытывал, но сам никогда не искал выпивки. Казалось бы, тридцать четыре года — расцвет для мужчины, самое время гульнуть, особенно когда жены нет рядом. Но Гэнзо даже не помышлял об этом. И вообще, чем он жил, чем дышал, чем интересовался, оставалось тайной. Возможно — ничем. Было в нём нечто от робота запрограммированного на выполнение определённых операций.

Он нашёл квартиру на городской окраине и поехал в деревню за семьёй. Вернувшись, сразу пришёл к патрону — представить жену.