Икар - Альберто Васкес-Фигероа

Где сельва, там и одиночество!

Семь тысяч километров в длину и пять тысяч километров в ширину — четыре Европы; Шотландия на этой территории уложилась бы раз тридцать.

Кто же подсчитает, не боясь ошибиться?

А впрочем, какой прок в подсчетах, если неизвестно, что ждет их с Элом за ближайшим поворотом реки?

Когда человек попадает в окружение столь пышной растительности, которой нет конца и края, он обычно либо падает духом от сознания собственной ничтожности, либо, наоборот, начинает ощущать себя исполином, рядом с которым пятидесятиметровая сейба[15] — просто жалкая былинка.

Эла Вильямса и Джона МакКрэкена бросало, и довольно часто, из одной крайности в другую. Впрочем, мужество чаще одерживало верх над унынием, и благодаря ему они и оказались в этом глухом углу гвинейского массива, проделав путь почти в шесть тысяч километров по самым непроходимым и опасным джунглям на свете.

Только вот сил оставалось все меньше.

Приступы лихорадки и дизентерия подтачивали даже душу.

Амебы прочно обосновались в желудке.

Язвы на ногах загноились до нестерпимости.

Однако это сейчас не имело значения!

Вопреки всем предсказаниям они одержали победу.

Большую победу.

Поразительную, трудную и почти невероятную победу после великого множества поражений.

На рассвете Эл Вильямс открыл глаза и спросил (рта его не было видно за многомесячной серой бородой — только желтоватые зубы):

— Ну что, поплыли?

— Поплыли!

Уэльсец столкнул куриару в воду, вспрыгнул на корму, сжал в руке весло и направил утлый челн — прямое темное бревно пальмы, выжженное изнутри, — прямо в середину потока — на тот случай, если из чащи вдруг вылетит стрела или острое копье.

И тогда, не поворачивая головы, шотландец попросил приятеля:

— Расскажи мне о Матери всех рек.

— Она течет, как и говорили, с неба, — ответил тот, — откуда-то даже выше темных туч, и образует мощную струю, которая на середине пути превращается в дождевую пыль, а та вновь собирается у поверхности земли…

Он замолчал.

Джон МакКрэкен поразмышлял над тем, что услышал, а потом, видя, что товарищ больше ничего не говорит, спросил:

— А что еще?

— Больше ничего. — Уэльсец пожал плечами: мол, извини, друг, что так получилось. — Уже темнело, и мне пришлось возвращаться, — оправдываясь, добавил он. — Зрелище и в самом деле поразительное, но это все, что я увидел. Одно могу сказать тебе точно: она низвергается с высоты более двух тысяч футов.

— Никто тебе не поверит, — изрек приятель.

— Но ты мне веришь?

— Конечно!

— Этого достаточно.

Эл Вильямс, похоже, давно привык считать, что его мир вращается вокруг друга, который столько лет делил с ним неисчислимые тяготы, и поэтому больше ничье мнение не имеет значения.

Он стал свидетелем невероятного зрелища, которое до сих пор не видел ни один «цивилизованный», однако описывал его крайне скупо — он вообще был человеком немногословным, — не придавая своему открытию ни малейшего значения.

Раз у его товарища не было сомнений в том, что его незатейливый рассказ ни на йоту не отступает от правды, совершенно не важно, что там будут думать другие.

Легенда оказалась правдой.

Мать всех рек существует.

Он видел ее собственными глазами.

И совсем необязательно верить во вторую часть легенды, предрекавшую смерть в полнолуние «тому, кто сподобился увидеть Мать всех рек».

На его взгляд, это было всего лишь глупое суеверие, выдумка чистой воды.

Существовала еще и третья легенда, которая утверждала, что Аукайма — Священная гора, на которой золото и алмазы тайком играют свадьбы, — никогда не позволит белому человеку осквернить ее своим присутствием, а он именно это и сделал.

Они с Джоном МакКрэкеном ее видели, побывали наверху да еще и запустили руки в ее сокровища — золото и алмазы.

Аукайма!

Хвала Господу!

Аукайма!

Он закрыл глаза и в который раз воскресил в памяти волшебное мгновение, когда первый утренний луч пробился между двумя каменными глыбами и осветил скрытый под ними поворот речушки, которая заискрилась, словно бесшумная россыпь фейерверков.

Если бы не этот луч, речушка не засверкала бы именно тогда, когда они проходили мимо, и они бы не заметили, что там, прямо у них под ногами, природа миллионы лет копила желтый металл и прозрачные камни, которые человек сделал главным мерилом роскоши и красоты.

Узкое жерло с почти треугольным отверстием служило входом в извилистую пещеру, глубину которой определить было невозможно. Казалось, будто самый алчный из олимпийских богов копил в ней несметные сокровища — уму непостижимо, для чего только ему понадобилась такая прорва.

Тесный канал, образовавшийся в каменной плоти горы в результате какого-то доисторического катаклизма, таил в себе столько золота и столько алмазов, что как представишь — голова идет кругом, а он, Эл Вильямс, его обнаружил.

Случайность?

Когда десятилетиями преследуешь свою мечту и наконец ее осуществляешь, пусть даже с помощью тоненького солнечного лучика, это вряд ли можно считать случайностью.

Это воздаяние за их усилия. Заслуженная награда за бессонные ночи, долгие переходы, изнурительную жару и тысячу хворей, одолевших их тела.

За годы борьбы.

— Что ты чувствуешь теперь, когда стал богачом?

Ответа не последовало.

Шотландец спал, и, возможно, как раз поэтому, зная, что тот спит, Эл Вильямс и решился задать ему такой вопрос.

Он вовсе не горел желанием услышать ответ.

А то еще, чего доброго, его товарищ, с которым они не разлей вода, возьмет и скажет, что собирается вернуться в холодный горный край, откуда его когда-то выгнала нужда.

Сам-то он уж точно никогда не вернется в Уэльс.

Ни бедным, ни богатым.

Ни живым, ни мертвым.

Он любил теплые края, густую сельву и бескрайние просторы, которые изредка — когда, случалось, деревья расступались — открывались взгляду.

Он любил ибисов и цапель.

Спокойные реки и бурные потоки.

Он любил опасность и ненавидел страх, который испытывал при одной мысли о том, что друг, с которым Бог связал его одной веревочкой, захочет навсегда покинуть эти края.

Без него бродить по сельве будет уже совсем не то.

Только представишь себе, как пробираешься сквозь заросли в полумраке, зная, что сзади тебя уже никто не прикроет, и сразу теснит дыхание. Или что не сможешь сомкнуть глаз, потому что другая пара глаз уже не будет сторожить твой сон, и на душе начинают скрести кошки.