Фальконер - Джон Чивер

— Должно быть, опыт службы в армии тебе здесь пригодился, — сказала она.

— Да уж, — отозвался Фаррагат.

— Я никогда не могла понять, за что ты так любишь армию.

До него донесся крик охранника с площадки перед главным входом: «Вы ведь будете хорошо себя вести? Да, вы будете хорошо себя вести. Вы будете очень хорошо себя вести». Услышав бряцанье металла, он догадался, что из Обернской тюрьмы прибыли новые заключенные.

— Вот черт, — воскликнула Марсия. На лице застыло раздражение. — Черт бы их побрал, — возмущенно повторила она.

— В чем дело? — спросил Фаррагат.

— Никак не могу найти бумажные платочки. — Она снова стала рыться в сумочке.

— Жаль, — сказал он.

— Сегодня все против меня, — сказала она, — абсолютно все! — Она вытряхнула содержимое сумочки на стойку.

— Женщина! Женщина! — раздался крик охранника, взобравшегося на высокий стул, на каких сидят спасатели на пляже. — Женщина! На стойку разрешено ставить только безалкогольные напитки и пепельницу.

— Я налогоплательщик. На мои средства существует ваше заведение. Между прочим, содержание мужа в тюрьме обходится мне дороже, чем учеба сына в хорошей школе.

— Пожалуйста, уберите все это добро со стойки, иначе мне придется выставить вас за дверь.

Марсия отыскала коробочку с бумажными платочками и сгребла свои вещи обратно в сумку. Эти жесты пробудили в Фаррагате воспоминания — настолько живые и пронзительные, что он накрыл ее ладонь своей. Она отдернула руку. Почему? Если бы она позволила хоть минуту подержать себя за руку, то этого тепла, этой радости хватило бы Фаррагату на много недель.

— Ну вот, — сказала Марсия, и он снова увидел перед собой спокойную, невозмутимую красавицу.

Даже среди серых мрачных стен она казалась прекрасной. Марсия обладала естественным, непреодолимым очарованием. Фотографы не раз просили ее позировать, хотя ее груди — идеальные для вскармливания детей и любовных утех — были великоваты для фотомодели. «Ах нет, я слишком стеснительна и слишком ленива», — отвечала она. Но комплимент принимала с благодарностью: ее красота получала официальное подтверждение. «Не могу разговаривать с мамой, если в комнате есть зеркало, — однажды признался его сын. — Она совсем помешалась на своей внешности». Нарцисс был мужчиной и не мог себе такого позволить; она же раз двенадцать или четырнадцать подходила к большому зеркалу в спальне и спрашивала: «Есть ли в нашем округе хоть одна женщина моего возраста красивее меня?» Она стояла голая и была настолько соблазнительна, что он, воспринимая это как приглашение, пытался ее коснуться. Но она не позволяла: «Хватит тискать мою грудь. Я же прекрасна!» И это было правдой. Он знал, что после ухода Марсии все, кто ее видел, хотя бы этот охранник, скажут: «Ну тебе повезло с женой! Я только в кино видел таких красоток».

Но если она Нарцисса, значит, к ней относится то, что говорил о нарциссизме Фрейд? Он никогда всерьез не задавался этим вопросом. Марсия провела три недели в Риме со своей бывшей соседкой по комнате Марией Липпинкот Гастингс Гульельми. Невразумительные сексуальные пристрастия, три брака, от каждого досталось приличное состояние. У них тогда не было горничной, и Фаррагат с Питером в честь ее возвращения из Италии сами убрались в доме, разожгли в камине огонь, купили цветы. Он встретил Марсию в аэропорту Кеннеди. Самолет задержали. Она прилетела уже за полночь. Он хотел ее поцеловать, но она отстранилась и надвинула на глаза шляпку, купленную в Риме. Он взял ее чемоданы, отнес их в машину, и они поехали домой.

— Хорошо отдохнула? — спросил он.

— Это было самое счастливое время в моей жизни, — ответила она.

Он решил не думать о том, что это значит. В камине горит огонь, кругом цветы. За окном лежит грязный снег.

— В Риме шел снег? — спросил он.

— На виа Кассиа было немного снега. Я сама не видела. В газетах писали. Какая гадость!

Он внес чемоданы в гостиную. Там их ждал Питер — уже в пижаме. Она обняла его и всплакнула. Огонь в камине и цветы она даже не заметила. Можно было бы снова попытаться ее поцеловать, но он знал, что рискует получить пощечину.

— Хочешь чего-нибудь выпить? — предложил он с надеждой.

— Пожалуй, — ответила она. Ее голос вдруг стал на целую октаву ниже. — Кампари.

— Limone?

— Si, si, un spritz.

Он кинул лед, пристроил на краешек лимонную корочку, протянул ей стакан.

— Поставь на стол. Кампари напоминает мне об утраченном счастье.

Она пошла на кухню, взяла губку и принялась оттирать дверцу холодильника.

— Мы все перемыли, — грустно заметил он. — Мы с Питером убрались во всем доме. И пол на кухне вытерли.

— А про дверцу холодильника, видимо, забыли.

— Если на небесах есть ангелы, — сказал он, — и если это женщины, не сомневаюсь, что они время от времени откладывают в сторону арфы, чтобы начистить до блеска раковину или дверцу холодильника. У женщин это вторая натура.

— Ты с ума сошел? Не понимаю, что ты несешь.

Его член, совсем недавно готовый к бою, ретировался из Ватерлоо в Париж, а из Парижа на Эльбу.

— Почти все, кого я любил, называли меня сумасшедшим. А мне хотелось говорить о любви.

— В самом деле? Ну валяй, — заткнув уши большими пальцами, она помахала раскрытыми ладонями, скосила глаза к носу, высунула язык и издала противный пердящий звук.

— Мне не нравится, когда ты корчишь рожи.

— А мне не нравится твой вид. Слава Богу, ты не видишь, как ты выглядишь.

Он промолчал, потому что знал, что Питер подслушивает.

На этот раз она пришла в себя только через десять дней. Это случилось между коктейлем и ужином. Они прилегли отдохнуть, и она заснула в его объятиях. Фаррагат подумал о том, что сейчас они одно целое. У него на щеке лежала прядь ее ароматных волос. Она тяжело дышала. Проснувшись, она погладила его лицо и спросила:

— Я храпела?

— Ужасно. Рев был, как от бензопилы.

— Я так хорошо поспала. Люблю, когда ты меня обнимаешь во сне.

И они занялись любовью. Во время пронзительного оргазма мелькнул ряд образов: парусные гонки, Ренессанс, пики гор.

— Боже, как хорошо, — сказала она. — Который час?

— Семь.

— Во сколько нас ждут?

— В восемь.

— Ты уже купался, теперь я пойду.

Он вытер ее бумажной салфеткой, прикурил для нее сигарету. Затем пошел за ней в ванную и сел на крышку унитаза. Она принялась тереть спину мочалкой.

— Забыл сказать: Лайза прислала нам сыр бри.

— Хорошо. Правда, у меня от него всегда понос.

Приподняв свои гениталии, он положил ногу на ногу.

— Странно. У меня от него запор.

Вот он их брак: не бог весть какой возвышенный, не шум итальянских фонтанов, не шелест чужедальней оливковой рощи, а разговор двух голых людей о проблемах пищеварения.

Потом было еще раз. Они тогда разводили собак. Сука Ханна принесла восемь щенков. Семеро остались в конуре на улице. А одного, чахлого бедолагу, который все равно подохнет, пустили в дом. Часа в три Фаррагат, спавший не очень крепко, проснулся от странного звука: как будто щенка рвет или у него понос. Он вылез из постели, стараясь не разбудить Марсию, и, не одеваясь, голым спустился в гостиную. Под роялем была лужица. Щенок дрожал.

— Ничего-ничего, Гордо, — сказал он.

Питер назвал щенка Гордоном Купером. Давно это было.

Фаррагат взял тряпку, ведро и бумажные полотенца, заполз на четвереньках под рояль и стал вытирать пол. Марсия проснулась — он услышал, как она спускается по лестнице. Пеньюар на ней был совсем прозрачный.

— Прости, что разбудил. У Гордо понос.

— Давай помогу, — предложила она.

— Не надо. Я почти закончил.

— Но я хочу помочь, — сказала она и, опустившись на колени, тоже забралась под рояль.

Они все убрали, Марсия стала вылезать из-под рояля и ударилась головой о выступ клавиатуры.

— О-о….

— Очень больно?

— Не очень. Надеюсь, шишка не вскочит.

— Бедная моя.

Он встал, обнял ее, поцеловал, и они занялись сексом на диване. Потом он прикурил ей сигарету, и они вернулись в спальню. Но вскоре после этого случая он вошел на кухню — хотел взять лед — и застал жену в объятиях Салли Мидланд из кружка по вышиванию, в который она ходила. Они целовались. Совсем не платонически. Он терпеть не мог Салли.

— Извините, — сказал он.

— За что? — спросила она.

— Я пукнул.

Он понимал, как это омерзительно. Он взял контейнер со льдом и унес его в кладовую. За обедом она не произнесла ни слова и после обеда тоже. На следующее утро — это была суббота — он сказал:

— Доброе утро, любимая.

— Пошел ты.

Она надела халат и спустилась на кухню. Он услышал, как она двинула ногой по холодильнику, потом по посудомоечной машине.

— Ненавижу эту допотопную второсортную технику! — кричала она. — Ненавижу! Ненавижу эту грязную вонючую кухню с доисторической мебелью. Я мечтала жить в мраморных залах!