О НАРЕЧІЯХЪ РУСКАГО ЯЗЫКА. - Владимир Даль

Замѣчанія эти дѣльны, но не всѣ вѣрны, и противу нѣкоторыхъ положеній нельзя не сдѣлать кой-какихъ замѣчаній. Если великорускій языкъ произошелъ отъ сліянія мало- и бѣлорускаго, и при этомъ говоры на а и о скрестились — первый прошелъ отъ запада черезъ Москву на югъ, второй съ юга на сѣверо-востокъ — то по-крайности нѣтъ никакихъ письменныхъ памятниковъ, которые бы дали намъ право предполагать, во время Нестора, присутствіе малорусовъ въ означенныхъ предѣлахъ. Напротивъ, исторія этому противоречитъ. Раздѣленіе великорускаго языка только на два наречія недостаточно. Утверждая, что рязанское наречіе приближается къ малорускому, а новгородское къ бѣлорускому, сочинителю слѣдовало развить ближе мысль свою, потому-что принятые имъ же самимъ главные признаки противоречатъ этому сходству: бѣлоруское и рязанское наречія, напротивъ, сходствуютъ между собою, по аканью, а малоруское и новгородское между собой — по оканью. Предполагаемое сочинителемъ стороннее вліяніе на малорускій языкъ Кавказа, и даже мѣстностей еще болѣе отдаленныхъ, не объяснено и остается темнымъ. Сѣверное и восточное наречія (новгородское и владимірское) дотого спутаны, что одинъ изъ важнѣйшихъ отличительныхъ признаковъ перваго, и вмѣсто ѣ, повидимому, приписанъ обоимъ; напротивъ, ц вместо ч можно слышать и въ говорѣ на а, напримѣръ, въ Нижнеломовскѣ и около Касимова. Въ новгородскомъ наречіи (на о) также иногда откидывается т въ третьемъ лицѣ глаголовъ, и говорятъ именно: онъ лю́би, и лю́бя, онъ хо́ди и проч.

И. П. Сахаровъ («Сказанія», т. I) принимаетъ четыре великорускія наречія: новгородское, московское, суздальское и владимірское; но въ другомъ мѣстѣ, въ оглавленіи будущаго содержанія третьяго тома, онъ ставитъ на мѣсто владимірскаго заволжское, а затѣмъ дѣлитъ: 1) московское — на московское, тульское, рязанское, калужское, тверское и владимірское; 2) новгородское — на новгородское, архангельское, онежское; 3) суздальское — на суздальское, ярославское, костромское, галицкое, муромское; 4) заволжское — на вологодское, пермское, устюжское, сибирское и офенское.

Я долженъ сознаться передъ И. П. Сахаровымъ, что такого дѣленія наречій вовсе не понимаю; не знаю и не вижу, что́ могъ имѣть въ виду такой знатокъ народности руской, какъ онъ, принимая подобное раздѣленіе. По какимъ признакамъ можно владимірское и рязанское наречія соединить въ одно, и притомъ московское? Во всей Росіи нѣтъ двухъ болѣе противоположныхъ наречій, какъ именно владимірское и рязанское; если ихъ соединить подъ общими признаками, то дѣло кончено, и у насъ нѣтъ никакихъ наречій. Вообще, во всемъ раздѣленіи этомъ разнородное совокуплено, однородное разнесено врознь. Думаю, что И. П. шелъ по какимъ-нибудь произвольнымъ признакамъ, которыхъ до времени намъ не объясняетъ, хотя М. А. Максимовичъ и вызывалъ его на это и всѣ любители народности приняли бы съ признательностію объясненіе такой загадки. А можно ли офенскій языкъ ставить на ряду съ другими, въ видѣ поднаречія? Вѣдь это языкъ искуственый, вымышленный исподволь для плутовскихъ совѣщаній торгашей, а не наречіе: тогда надо также признать за наречія языки: бывшихъ волжскихъ разбойниковъ, конскихъ барышниковъ, конокрадовъ и коноваловъ, петербургскихъ и московскихъ мазуриковъ и жуликовъ (воровъ), наконецъ и кяхтинскій торговый языкъ, и говоръ школьниковъ по херамъ, и проч.

М. А. Максимовичъ («Начатки Русск. Филол.» 1848), устраняетъ языкъ южно-рускій, дѣлитъ сѣверный на велико- и бѣлоруское наречія, а великоруское (или сѣверно-руское) основательно на четыре наречія: сѣверо-восточное, гдѣ окаютъ, 1) верхне-руское или новгородское, 2) нижне-руское или суздальское; южное, гдѣ акаютъ: 3) средне-руское или рязанское, и 4) московское, сдѣлавшееся общимъ или образцовымъ.

Почти все, что́ М. А. Максимовичъ говоритъ объ этомъ распредѣленіи наречій, вѣрно: онъ владѣетъ завидною способностью схватывать по немногимъ даннымъ отличительные признаки наречій и подводить ихъ подъ граматическія правила; у меня данныхъ много, есть замѣтки и образцы наречій почти всѣхъ уѣздовъ, не только каждой губерніи, я рѣдко затрудняюсь узнать, по говору, родину крестьянина, не только по четыремъ главнымъ наречіямъ, но и нѣсколько ближе или точнѣе, но я не сумѣю привести примѣтъ этихъ подъ общія граматическія правила.

1) Въ верхне-рускомъ, говоритъ М. А., господствуетъ новгородское, о́кающее, принимающее ѣ за тонкое и (какъ въ малорускомъ) и опускающее въ третьемъ лицѣ глаголовъ окончаніе на т; онъ возьме́, хо́ди, лю́би (вопреки Надеждину).

2) Нижне-руское, или суздальское, окаетъ, не ставитъ и вмѣсто ѣ, не обращаетъ окончанія родительнаго падежа аго, его въ аво, ево (?).

3) Средне-руское наречіе, продолжаетъ М. А., обращаетъ о безъ ударенія въ дебелое а, а букву г въ латинское h, какъ и въ бѣло- и малорускомъ; в остается мягкимъ, не произносится какъ ф; въ глаг. 3 л. вмѣсто тъ ставитъ ть; вмѣсто прибавочной частицы ся, употребляетъ си; вмѣсто о, въ глаголахъ, ы (мыю, крыю); но не дзекаетъ, чѣмъ отличается отъ наречія бѣлорусовъ.

4) Московское наречіе обращаетъ о безъ ударенія въ легкое а.

Здѣсь должно сдѣлать слѣдующія замѣчанія: 1) Въ новгородскомъ наречіи опущеніе тъ въ 3 л. глаголовъ не только не есть общее правило, но довольно рѣдкое, хотя и весьма замѣчательное исключеніе. 2) Въ суздальскомъ наречіи, вообще въ окончаніи прилагательныхъ, буква г произносится какъ в; напротивъ г произносятъ какъ оно пишется также въ видѣ изъятія, въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ сѣвернаго, новгородскаго говора (о чемъ будетъ говориться ниже); но признакъ этотъ, относимый М. А. Максимовичемъ къ суздальскому наречію, принадлежитъ собствено южному, рязанскому.

Противъ самаго распредѣленія этого можно только замѣтить, что здѣсь недостаетъ наречій: смоленскаго, сибирскаго, новоросійскаго, донскаго; что названія верхне-, средне- и нижнеруское сбивчивы и не совсѣмъ удобны. Впрочемъ, сибирское поименовано въ полнаречіяхъ, и, можетъ-быть, это правильнѣе.

Обращаюсь къ изложенію своего взгляда на великорускія наречія, который, впрочемъ, только дополняегъ болѣе или менѣе положенія Н. И. Надеждина и М. А. Максимовича.

Огромность пространства, на которомъ говорятъ рускимъ языкомъ, однообразіе его и постепенность оттѣнковъ въ наречіяхъ къ предѣламъ государства, заставили было меня нѣкогда подозрѣвать въ дѣлѣ этомъ какой-либо общій законъ, а именно: въ восточныхъ языкахъ господствуютъ гортанные звуки, гласныя а, о, у не такъ рѣзко одна отъ другой отличаются и нерѣдко обращаются въ полугласныя; въ западныхъ находимъ полнозвучіе гласныхъ, есть придыханіе (h), есть иногда и носовые звуки, жесткость согласныхъ смягчается; на сѣверѣ много жесткихъ и сиплыхъ согласныхъ буквъ, много растянутыхъ двугласныхъ (гласныхъ сложныхъ); къ сему, казалось мнѣ, можно примѣнить и говоръ разныхъ концовъ Росіи; но это была мечта. Въ этомъ отношеніи можно только развѣ допустить, что пензенское и вятское уо, вмѣсто о, должно быть чудскаго происхожденія; что тутъ и тамъ осталось въ оборотѣ нѣсколько словъ, принадлежащихъ языку обрусѣвшаго племени; что по западной границѣ нашей сосѣдніе языки остались не вовсе безъ вліянія на рускій; всѣ остальные оттѣнки выработались, отъ неизвѣстныхъ причинъ, дома; вѣроятно, это въ связи съ обрусѣніемъ разныхъ чудскихъ племенъ, составлявшихъ самую значительную часть населенія Росіи; но оговоримся и тутъ: вслушиваясь въ языки этихъ народовъ, напримѣръ въ корельскій, мордовскій, чувашскій, и прислушиваясь къ искаженному рускому говору тѣхъ изъ нихъ, кои еще не вовсе обрусѣли, не находишь никакой связи между симъ обстоятельствомъ и мѣстнымъ рускимъ наречіемъ. Такъ, напримѣръ, у чувашъ нѣтъ буквъ: б, г, д, ж, з, ц, а вмѣсто ихъ: п, х, т, ш, с, ч; также вм. ѳ, ф, у нихъ хв, х; но хо́тны, то́пры, шиво́й, сола́, чаръ, Хве́доръ, Хили́пъ (годный, добрый, живой, зола, царь, Ѳедоръ, Филипъ) говорятъ только плохо знающіе по-руски, обрусѣвшіе же отстаютъ вовсе отъ этого произношенія, вполнѣ принимая мѣстный говоръ, въ которомъ нѣтъ и слѣдовъ чувашскаго. Поблизости татаръ, калмыковъ, болгаръ, грековъ, армянъ и другихъ инородцевъ, даже около нѣмецкихъ переселенцевъ, рускіе переняли отъ нихъ нѣсколько словъ или оборотовъ; но это вліяніе довольно ничтожно. Молдаване говорятъ: понеси лошадей; вилы распоролись; канатъ улопався; и тверскіе корелы ломаютъ веревку и гнутъ дышло; сосѣдніе съ башкирами и киргизами русаки бесѣдуютъ съ ними на какомъ-то условномъ языкѣ, гдѣ слышишь: баранчукъ (ребенокъ), марушка, марджа (марья, руская баба), кургашъ и курпячъ (ягня), мазарки (могила), маханъ (конина), шара́бара (хламъ), калта́ (сума) и пр., хотя часть этихъ словъ и не татарскія, а калмыцкія. Залѣскій край, на востокъ отъ Москвы, безспорно весь населенъ былъ разною чудью; Владиміръ-Залѣскій, какъ Переяславъ, Стародубъ-на-Клязмѣ, Галичъ, Звенигородъ,— всѣ названія эти перенесены съ юга, при основаніи на занятыхъ мѣстахъ новыхъ городовъ; это могло бы послужить поводомъ для приписанія восточнаго наречія вліянію чуди; но самое близкое къ нему, по говору, сѣверное, и также о́кающее, жило искони, а на югъ отъ Москвы акающія наречія также образовались при обрусѣніи чудскихъ же племенъ. На чемъ основано это столь существеное различіе? Почему сѣверовосточная обрусѣлая чудь о́каетъ, и весь край этотъ строитъ губы кувшиномъ, а весь югозападъ (и отчасти юговостокъ) а́каетъ, почему населеніе это и зовутъ зѣворотымъ и полоро́тымъ?