Мальчик из Брюгге - Жильбер Синуэ

— Этой картине лет пятнадцать. Я всегда считал ее незаконченной, потому что в свое время не покрыл лаком.

Перед зачарованным взором мальчика мэтр начал священнодействовать над холстом. Его рука легко двигалась вдоль картины, совершая мелкие кругообразные движения; она ласкала линии, нежно касалась бедер, маленькой торчащей груди, ляжек. Можно было подумать, что через контуры, очертания, изгибы, округлости он проникал пальцами в плоть. Остановился мэтр лишь тогда, когда посчитал слой лака совершенно гладким и нанесенным равномерно.

— Вот… Теперь полотно будет жить вечно. Я хотел бы…

Он прервался, потому что в мастерскую ворвалась Кателина.

— Прошу прощения, но там вас спрашивал сьер Петрус Кристус.

— Петрус? Сейчас приду.

Ван Эйк повернулся к юноше.

— Выходим.

Ян тщательно запер дверь «собора» и спросил:

— Пока вас не будет, мне прибрать мастерскую?

— Нет. Лучше работай над своим рисунком. — Он по казал на портрет мальчика. — Воспроизведи его. Надеюсь, ты будешь достойным копировщиком!

ГЛАВА 2

Ян взял холст и поднял его перед собой, словно зеркало.

Кто скрывался за этим портретом? Тринадцатилетний мальчуган с матовой кожей круглого лица, обрамленного черными как вороново крыло волосами, с большими миндалевидными глазами, тоже темными. Эти черты отличали его от двух ребятишек Ван Эйка, розовеньких, как цветы боярышника. Откуда он взялся? Ван Эйк нашел его пищащим в корзине на пороге у своей двери. Было тогда младенцу несколько часов от роду. Художник тотчас постарался найти кого-нибудь, кто опознал бы новорожденного. Мать, отца… Все напрасно. Может быть, он свалился с дозорной башни?.. За неимением лучшего мэтр, который еще не был женат, оставил ребенка у себя, дал ему свое имя, вероятно, из-за недостатка воображения, а толстушка Кателина, родом с севера, взялась воспитывать его.

Очень скоро, когда мальчик чуть подрос и начал понимать язык взрослых, ему объяснили тайну его рождения. Он запомнил только слово «подкидыш», и оно отдавалось в его голове рокотом барабанов во время процессии в честь Святой Крови. Утешая его, Ван Эйк часто рассказывал ему историю Моисея, которого в корзине пустили в плавание по реке Нил, а в дальнейшем он познал великую судьбу. Но Яну совсем не улыбалась великая судьба, да и Цвин, расширенное устье реки, продолжавшей жизнь Брюгге в море, вовсе не походил на Нил.

С тех пор он обращался к Ван Эйку не иначе, как «мэтр»; между ними установилась недосказанность. Позднее, когда Яну шел пятый год, Ван Эйк женился на Маргарет Ван Гитофанге. Яна представили молодой женщине (она была моложе художника лет на двадцать), и он сразу понял, что счастливого будущего у него не будет. И оказался прав. Маргарет невзлюбила его. Рождение первого ребенка, Филиппа, осложнило их разногласия и вынудило Яна поменять комнату, в которой он до этого жил, на мансарду. И сегодня все восставало в нем против этой женщины, непредсказуемой и неуравновешенной, словно Северное море.

Если в первое время Ян и испытывал страдания, то очень быстро его эмоции укрылись за неприступной стеной. На него не действовали ни обиды, ни несправедливости, ни грубые окрики. Он сносил их спокойно, тем более что Ван Эйк поддерживал его на свой манер, относясь к нему с особой нежностью. Иногда даже — что уже многое значило — мэтр давал понять, что предпочитает его своим родным сыновьям. Именно Ян, а не Филипп, работал рядом с мэтром и постигал секреты его искусства. Ван Эйк сам научил его читать и писать, заставил освоить латынь, язык ученых людей, а не отправил в школу Сен-Совер или Сен-Донатьен. Сотню раз он мог бы избавиться от Яна, отдав его на попечение города, и его возили бы в коляске, чтобы вызвать сочувствие какой-либо сострадательной души. Но никогда, Ян был уверен в этом, подобная мысль не мелькнула в голове мэтра.

Яну нравилось, как тот двигается, нравилось мимолетное движение руки, касающейся его волос. Упрекнуть его он мог лишь в слишком явной сдержанности. Часто у Яна возникало неосознанное желание прижаться к Ван Эйку, почувствовать его объятие и замереть, впитывая тепло его тела. Но что-то, чего он не мог определить, мешало ему. Однажды за ужином художник на примере южан и северян объяснял, что существовало большое различие в проявлении их чувств. Первые, говорил он, подобны бурным речкам, быстро выходящим из берегов и так же быстро высыхающим, тогда как вторые тоже похожи на реки, но текущие основательно и оплодотворяющие все вокруг. Ван Эйк был, без сомнения, такой рекой.

Как и любой подмастерье, Ян выполнял самую разнообразную работу: подмести мастерскую, вымыть пол, следить за варкой лака и клея, а самое главное — изготовлять кисти, что являлось настоящей каторгой. Для начала надо было с особой тщательностью рассортировать волоски щетины, убедиться, что они выросли на домашней белой свинье, предпочитаемой Ван Эйком, а не на черной. Затем надо было их уровнять и соединить связкой, намазанной клеем.

Взвесив все, Ян отдал предпочтение беличьим хвостам. Правда, и эта работа не приносила радости. Ведь надо было собрать волоски в пучки разной толщины, чтобы вставить их в предварительно защищенные ручки из гусиных или голубиных перьев.

Растирать краски порфировой ступкой — тоже работенка не из легких: растолочь их в порошок, добавляя колодезной воды или прокипяченного масла. Это требовало многих часов труда и ангельского терпения. Ян никогда не забудет, как он целый день измельчал в порошок два фунта маренового лака! Ко всему прочему эта работа не терпела небрежности. От излишка масла пигмент мог пожелтеть, особенно если его слишком перелить в порошок свинцовых белил. Чересчур большое количество краски загрязнится при контакте с воздухом. В общем, требовалось все делать быстро, иметь наметанный глаз, поддерживать состав в достаточно жидком состоянии, чтобы он хорошо ложился на камень. После всех этих операций оставалось только разлить краски по небольшим оловянным или стеклянным чашкам, в строгом порядке уложить сосудики в ящичек и накрыть их крышками, чтобы в них не проникла пыль.

Но через несколько месяцев открылись новые горизонты. Из подмастерья Ян перешел в разряд компаньонов. В течение тринадцати лет — таков был срок обучения всех молодых художников — Ван Эйк растолковывал ему суть, законы и посвящал его в тайны искусства искусств, недоступные простому смертному. Он указал Яну королевский путь, если тому вздумается создать «шедевр» и преуспеть в этом; ведь это прямая дорога к достижению заветного звания «мэтра». А потом… кто знает? Возможны слава, почет, уважение. Да вот только вопрос: хотел ли Ян всего этого?

— Петрус, друг мой! Какое счастье вновь увидеть тебя!

Петрус Кристус встал со скамьи и горячо пожал руку хозяина. Долговязый, какой-то легкомысленно воздушный в камзоле из тафты, он был полной противоположностью Ван Эйку, который, несколько сгорбленный под тяжестью лет и накрывавший лысую голову драпированным капюшоном, был воплощением справедливости, прямоты и мудрой зрелости.

Кристус была не настоящая фамилия, а прозвище, которым наградили его друзья из-за того, что еще юношей он любил рисовать «Christus — beeld», то есть лики святых. Сегодня, в двадцать шесть лет, в расцвете сил, по его первым работам можно было предсказать наличие в нем истинного таланта.

— Присаживайся… Вина выпьешь?

— Нет, спасибо. Моя прозорливость не вынесет этого и отразится на находках. Я уже иссяк.

— Полагаю, ты приехал из Байеля? Дорога длинная, что и говорить. Во Фландрии все путешествия, независимо от расстояния, кажутся мне бесконечными. Распутица зимой и летняя пыль, туманы, ливни и ураганные ветры, похоже, объединяются, чтобы замедлить время.

Петрус согласился со старшим.

— Но зато, — продолжал Ван Эйк, — я настаиваю, что бы ты отужинал с нами.

— С радостью принимаю приглашение. Как поживает Маргарет? Дети?

— Малыши быстро растут, а жена цветет. И все же осмелюсь заверить… — Он зашептал с наигранным видом заговорщика: — Кроме Филиппа и Петера, у меня есть приемный сын Ян. У него поразительные способности. Правда, Петеру нет еще и пяти… Лучше поговорим о тебе. Чего нам ждать от твоего присутствия в Брюгге?

— Немножко везения, надеюсь. Посланец герцога Бургундского пригласил меня представиться в Принценхофе. Думаю, это приглашение связано с моим прошением, которое я отослал еще осенью… — Петрус смутился, но продолжил: — Тяжелые времена настали для нас, художников. Особенно для таких, как я, которые никак не могут выйти из тени. Зарабатывать живописью нелегко даже на одного человека, и все оборачивается кошмаром, когда этот человек обременен семьей. Хочется надеяться, что герцог окажется настолько добр, что возьмет меня под свое покровительство.

— Понимаю твое положение. Оно мне знакомо. Мне здорово повезло, когда на меня посыпались милости наших фландрских сеньоров. Вчера — в Бинненхофе в Гааге, под покровительством Жана де Бавьера; сегодня — и уже вот пятнадцать лет — числюсь оруженосцем на службе у герцога Филиппа. Он не откажет тебе в поддержке. Его щедрость и истинная любовь ко всему, что имеет отношение к искусству, знакомы всем. Но тем не менее знай, что в Брюгге его сейчас нет и вернется он только дней через десять.