Верность - Константин Локотков

Самым удивительным для Федора была неожиданная связь мысли, что тревожила его, с пришедшими воспоминаниями о детстве, Анатолии — стремительном, гибком, с черными монгольскими глазами и светлой, беззаботной улыбкой, об отце…

И прежде всего — с воспоминаниями об отце.

Глава вторая

— Еще Вольфганг Гёте сказал, что быть человеком — значит быть борцом. Ты знаешь, кто такой Гёте?

— Я не знаю, но я прочту. У тебя есть?

— Есть. Только тебе еще рано. Читай то, что рекомендуют в школе, и то, что я тебе буду давать. Но быть человеком — значит быть борцом, — это ты заруби на носу, потому что ты, надеюсь, хочешь быть человеком, а не тряпкой. И не строй недовольную физиономию, когда я говорю тебе: это делай — это хорошо, хотя и трудно, а этого не делай — это плохо, хотя и легче. А то вон мать обвиняет меня в жестокости к тебе. Я жесток к тебе?

— Я… я не знаю. Мне можно… если я буду вставать в полдевятого?

— Отставить. Восемь часов, точка! Физкультзарядка, турник, холодная вода. Завтрак. Школа. Твердый распорядок дня. Помни: у тебя чахоточный родитель. Здоровье и воля! И ничего не откладывай на завтра. Умри, а сделай сегодня! У тебя трезвая голова и — только не задирай носа — есть умишко. Если хочешь что-нибудь сделать в жизни, — а ты хочешь, должен, я тебя заставлю наконец, — ты обязан подчиняться всему, что я тебе говорю. Ты мне веришь, нет?

— Верю.

— Ты меня боишься?

— Нет.

— Хорошо. Делай так, как я тебе буду говорить. А я не останусь в долгу. Понятно? Иди…

Федор до сих пор помнит живые интонации отца, его прямой, пристальный взгляд, твердый подбородок и мощные плечи, согнутые болезнью.

Этот разговор происходил между ними двенадцать лет назад, но запомнился он крепко. Вообще говоря, в семье нередки были беседы на подобные темы. Воспитание сына одинаково занимало и отца и мать. Но если у отца была система, которой он строго придерживался, — у матери систему заменяло чувство…

Наверное, оно было очень верное, ее чувство: Федор не помнит случая, чтобы она шла наперекор мужу. А она могла бы пойти наперекор, — добрая и ласковая, она, как и отец, была тверда в своих убеждениях. Слова о том, что отец жесток к сыну, были произнесены в шутку (а может, и дрогнуло сердечко при виде того, как сын нехотя встает в восемь часов). Ей потом пришлось успокаивать мужа, который расстроился от ее слов.

— Радость детства, радость детства, — ворчал отец. — Да разве радость в том, что он будет дрыхнуть до девяти часов и приходить домой с плохими отметками? Радость в том, чтобы быть человеком! Ты хочешь, чтобы он вырос хлюпиком? Я этого не хочу!

— Хлюпиком? — Мать рассмеялась. — Чудной ты, право… Да кому же нужны хлюпики? Будь ты хлюпиком, ходила бы я сейчас попадьей…

У матери было веселое воспоминание юности — о том, как один решительный поп сватался к ней, дочери бедняка… Отец всегда смеялся, когда мать рассказывала об этом…

Последний разговор между отцом и матерью Федор подслушал случайно. Стать хлюпиком? Ну уж, извините… Лучше вставать в восемь часов. И все-таки Федор не понимал, из-за чего родители ломали копья. Ему одинаково было хорошо и с отцом и с матерью. Он не мог сказать, кого больше любил. Мама? Никогда не унывающая мама… Ласковый, вопрошающий взгляд, таинственно-лукавое выражение: «А поди-ка сюда, чего скажу», — быстрая, легкая походка… Она была верным, преданным товарищем отца.

Отец? Он был и любовью и гордостью Федора — коммунист с пятнадцатого года, секретарь волостного комитета партий. Боевое прошлое отца служило предметом особой гордости Федора. Сколько раз наедине с собой он примерял отцовскую гимнастерку и гремел шашкой по комнате!

Как же не слушаться такого отца! Федор во всем старался подражать ему.

Из соседнего села переехал в их школу учитель Стрелецкий. У него был сын Анатолий, отчаянный футболист. У Федора была команда из мальчишек-футболистов той части села, где он жил, так называемой Дворни. Другую часть, Гусиновку, представлял Анатолий со своей командой; в первом матче она потерпела поражение от команды Федора. Анатолий, подстрекаемый товарищами, полез в драку, и капитаны сцепились. Их разняли взрослые, но уже после того, как они успели наградить друг друга великолепными синяками. Потом, как это часто бывает в детстве, они стали друзьями. Но этот случай не прошел даром для Федора.

— Разве можно драться? — сказал отец. — Что за хулиганство?

— Да мы помирились! — ответил Федор.

— Все равно, это не умаляет вашей вины! Вы что, уличные мальчишки? Стрелецкий его фамилия? Вот я его отцу всыплю!

Федор подумал всерьез, что отец может всыпать отцу Анатолия, и передал это другу. Тот, перепуганный, пошел просить прощения.

— Вы думаете, я на самом деле такой… драчун? — говорил он. — Вы не думайте. Я иногда так… скучно станет. А тут… я не хотел — нас ребята натравили…

Анатолий сидел в кабинете отца и уплетал малину. Купреев-старший мягко ходил по комнате. Прислушиваясь к его доброму гудению, Федор, счастливый, рассказывал в другой комнате матери, что у Анатолия очень хороший отец, добрый, все его в школе очень любят, и что у Стрелецких в комнате стоит рояль и Анатолий сам умеет играть одним пальцем «Мы — кузнецы, и дух наш молод…». Когда Анатолий ушел, отец сказал Федору:

— С этим дружи. Честный мальчик. Но больше не деритесь!

— Да мы подружились!

— Ни с кем не деритесь! Держите себя так, чтобы любой забияка вас боялся. Действуйте словом, а не кулаками!

После Анатолий сказал Федору:

— У тебя отец правильный. Ох, наверное, буржуев ухлопал много! А мой, — он грустно засмеялся, — мух одних бьет. Знаешь, хлопушка такая… из газеты. Чудак он!

То, что отец был «самым главным» в волости, не давало Федору повода особенно важничать: отец решительно пресекал все, правда, невинные попытки мальчика использовать положение отца. Федор, например, иногда завидовал сыну директора лесопильного завода Виктору Соловьеву, которого вместе с сестрой Мариной ежедневно подвозил до школы кучер. У Купреева-старшего была старенькая легковая машина, на которой он носился по окружающим деревням. Федор однажды, по инициативе Анатолия, залез вместе с ним в эту машину, желая подъехать к школе. Отец — он подходил к машине с пожилым крестьянином, убеждая его в чем-то, — взялся за ручку и, увидев ребят, удивленно поднял брови.

— Полюбуйся, — сказал он крестьянину. — Что это за персоны? — И Федору: — Вы кто, секретарь волостного комитета?

Затем к Анатолию:

— А вы — председатель ВИКа? А ну, выметайтесь! Живо, живо! Когда заслужите себе машины, будете разъезжать, а сейчас — во-он школа! — Он указал рукой на знакомое здание и подтолкнул их. — Марш, марш! Пешочком — очень хорошо!

Ребята пошли пешком.

— А вот Витька, ох, не люблю я его, маменькин сынок! — говорил Анатолий. — Подумаешь, персона! На лошадях подъезжает! Задается, ни с кем не дружит. И за что его все учителя хвалят?

— Учится хорошо, — сказал Федор.

— Не поэтому! Отец — директор. И задал бы я ему!

Отец каждый вечер спрашивал Федора, как прошел день в школе, проверял уроки.

По вечерам он играл в шахматы с Федором или Анатолием, помогал настраивать детекторный приемник, читал им книги. Часто рассказывал о гражданской войне. Это были самые интересные вечера для ребят. И сам отец любил их общество — до определенного часа, пока не скажет:

— Спать!

И тогда — конец. Ребята шли спать.

Раньше, в самом раннем детстве, Федор побаивался отца: он ходил большой, строгий, и мальчик редко его видел. Отец приходил домой поздно, в разговоре с матерью часто ругал «контрреволюцию, которая еще не вывелась».

На стене, над кроватью Федора, висел портрет кудрявого белокурого мальчика, и Федор давно уже знал, что это Володя Ульянов. Над кроватью отца висел другой портрет: Владимир Ильич за столом с газетой «Правда».

Федор еще не понимал слова «вождь», но он уже знал, что Владимир Ильич — самый большой и самый добрый человек на земле, что он освободил всех трудящихся. Знал не только потому, что об этом рассказывали учителя в школе, а больше потому, что этот кудрявый беленький мальчик, когда стал взрослым, подарил отцу настоящую жизнь, что отец шел за ним в бой против буржуев. Он стал в семье таким же понятным, своим, нужным, как были понятны и нужны мать, отец, весь этот хороший детский мир.

И отец, что бы ни делал, вспоминал Ильича и всегда, видно, думал о нем. Ласковая, теплая улыбка раздвигала отцовские усы, когда он смотрел на портрет.

Но однажды в зимний вечер отец пришел и остановился на пороге с таким бледным лицом и округленными, в белом ободке инея, глазами, что Федор и мать испугались.

Отец что-то хотел сказать, но только шевельнул губами, повел рукой, словно желая удалить всех из комнаты, и прошел к себе в кабинет. Плотно закрыл дверь. Через несколько минут испуганная мать зашла к нему. Отец лежал на кровати вниз лицом.