Верность - Константин Локотков

Аркадий прожил трудную, но хорошую жизнь. Работал помощником машиниста, диспетчером на станции, токарем и учился.

— Ох и свирепствовал! — рассказывал он. — По две, по три смены… Часто там же, в цехе, засыпал.

Вообще, о своей жизни Аркадий говорил с каким-то хорошим чувством, ни о чем не жалея, ни на что не жалуясь.

В голодный двадцать первый год на вокзале в Харькове он потерял мать и разыскал ее только через пятнадцать лет. Встреча была грустной. Мать лишилась зрения после неудачной операции. Аркадий мечтал на свой первый заработок отвезти мать в Одессу, к профессору Филатову.

В институт он поступил в 1936 году. На четвертом курсе учение прервала финская война: ушел добровольцем. О том, как он воевал, Ремизов рассказывал мало и, казалось, неохотно.

— Лежал в снегу, стрелял, брал Выборг… Как все, так и я…

Зато о том, как встречали их в Ленинграде, а потом — в институте, как студенты качали его в вестибюле, Аркадий говорил с удовольствием, почти с детской радостью.

Он уже кончал институт. Временно, до начала учебного года, поселился в одной комнате с Федором; товарищи его, пятикурсники, разъехались на практику, а Аркадий не мог жить без товарищей. Практику он проходил в городе.

Аркадий говорил, что первого сентября он переберется в комнату к «своим»; Федор отвечал, что «этот номер не пройдет». Аркадий смеялся:

— Все будет зависеть от вашего поведения.

— Будем вести себя прилично! — в тон товарищу заверил Федор.

Федор никуда его не отпустит. Чем плохо Аркадию в их комнате? С товарищами по курсу он встречается на лекциях, а захочет поговорить с ними в общежитии — пожалуйста, комнаты в одном коридоре. Работать ему все равно придется в институте, там для них, выпускников, специальные аудитории.

Кроме Федора и Аркадия в комнате жил Виктор Соловьев. Впрочем, он бывал редко в общежитии: большую часть свободного времени проводил в городе, на квартире у матери. С людьми он сходился трудно, поэтому, мало встречаясь с Аркадием, в обращении с ним был сдержан, предпочитал официальный гон. Аркадий посмеивался. Зная, что Виктор — брат жены Федора, он с интересом расспрашивал о нем. Купреев отвечал, что Виктор — человек очень способный.

…Войдя в редакцию и уловив последнюю фразу Виктора, Федор подумал:

«Ну, тут — поэзия. Любимый конек Виктора. Тяжелое дело!»

Ванин тихо прошел к креслу и сел, чуть повернув голову, чтобы лучше слышать. Виктор, видимо, стесняясь Ванина, смущенно засмеялся и махнул рукой; красивое, с правильными чертами лицо его приняло досадливо-капризное выражение.

— О чем спор? — спросил Ванин.

— Да так… — Виктор помедлил немного, словно собирался с мыслями, и затем, усмехнувшись, сказал: — Надо написать стихотворение…

— А писать не о чем, в этом трагедия, — очень серьезно сказал Ремизов и, чуть склонив голову, принялся оправлять свою украинскую рубашку.

— Как писать не о чем? — удивился Ванин и живо повернулся к Соловьеву. — Виктор, да как же так?

— Но, Александр Яковлевич, — Виктор приложил ладонь к груди, — не могу же я в номер, посвященный новому набору, дать стихи о любви, например…

— А почему бы и нет? — поднял голову Ремизов и чуть отделился от стены. — Почему бы не написать о любви хорошие стихи?

— А-а… Вечная тема! — насмешливо отмахнулся Виктор.

— Ну, товарищ Соловьев… плохо, если вы не видите в этой вечной теме нового содержания…

— Вижу не вижу, это, простите, дело мое, — не сразу, стараясь скрыть раздражение, проговорил Виктор. — Вы мне скажите, какую можно еще избрать тему для стихотворения в газету?

Ремизов с минуту глядел на него чуть исподлобья, будто изучая.

— Хорошо! — решительно сказал он, видимо желая высказать все.

Он совсем отошел от стены и близко остановился перед Виктором в простой и естественной и вместе с тем сильной позе уверенного в своей правоте человека. Если бы не некоторая сутуловатость, он казался бы стройным в своей белой широкой рубашке, перехваченной ремнем, в черных брюках, аккуратно заправленных в легкие армейские сапоги. Он часто откидывал длинные волосы назад, они ложились ровными мягкими прядями и только при поворотах головы ниспадали на уши.

— Хорошо! Темы, говорите, нет? — Аркадий отступил шаг назад и чуть поднял обе руки. — Товарищ, да вы только посмотрите вокруг! Все, все — как живем, как учимся, как готовим себя к труду, — во всем этом чудесная поэзия. Ну… что нам? — Он оглянулся, как бы ища примера. — Ну, возьмем сегодняшний «день открытых дверей». Ведь это же замечательно, Соловьев! Вот я сегодня отметил двух девушек. Простые такие девушки… Одна из них… я запомнил… ее зовут Женя Струнникова… Федор, ты заметил?

— Да! — кивнул Федор.

— У нее смешное такое, милое лицо. — Улыбка мягко оживила черты Аркадия. Он откинул волосы и, оправившись от легкого, неизвестно отчего пришедшего смущения, продолжал: — И я подумал: разве могла бы раньше эта девушка прийти так в высшее учебное заведение, ходить по аудиториям, и чтобы ее мечта, пусть маленькая — я не знаю, — чтобы ее мечты, ее будущее были так близки, так ощутимы… Вот, протяни руку — и они твои… Можно трогать, можно смотреть широкими глазами. А у людей вашего поколения… или старше… — он повернулся к Ванину, — будущее — что оно несло вам?

— Оно было жестоким, — сказал Ванин.

— Вот! — Ремизов чуть приподнял руку и повернулся вновь к Соловьеву. — Напишите! Пишите обо всем!.. — Он помолчал, серьезно и близко разглядывая Виктора. — Короче говоря, пишите жизнь! — заключил он и медленно отошел к стене.

«Кто из них больше поэт?» — думал Федор, любуясь товарищем и сравнивая его с Виктором.

Как только Ремизов отошел, Соловьев сел на стул с напускной улыбкой, затянулся папироской.

Федор не мог заметить, что и Ванин наблюдает за товарищами и за ним самим также, — ни разу при взгляде на него Федор не встречал ответного взгляда. Но Ванин наблюдал зорко и вдумчиво за всеми тремя. Он рассматривал и мужественное, радушное лицо Ремизова, и резкие, будто высеченные из крепкого розового дерева, черты Купреева, и тонкое, с первой синевой от бритья, правильное, не то усталое, не то задумчивое лицо Соловьева. Ремизова и Соловьева он знал раньше, считал их вполне сформировавшимися людьми. К Виктору он, кроме того, был неравнодушен: тот удивительно напоминал ему сына. Купреевым он сперва заинтересовался как отличником, а с некоторых пор начал подумывать о том, что он мог бы стать неплохим секретарем комсомольской организации факультета. Ему нравились внутренняя собранность Федора, честность в суждениях и серьезность во всем. «Скоро перевыборы комитета комсомола, надо поговорить с ребятами», — думал Ванин.

Плотная фигура Купреева, его строгая внимательность к разговору товарищей и то, что он при этом чуть морщил нос, будто в душе иронизировал над своим очень взрослым и неприступно-независимым видом, — все это веселило Ванина.

…Федор так задумался о товарищах и их споре, что вопрос Ванина: «А вы почему не принимаете участия в беседе?» — застал его врасплох.

— Я не увлекаюсь поэзией, Александр Яковлевич.

— Так… так… — Ванин шевельнулся, усаживаясь поудобнее. — Интересно, почему?

— Я считаю, что в жизни есть более полезные вещи..

— Это неправильно, — перебил его Ванин. — Неправильно и вредно, нехорошо! Стихи надо читать. Всем! Это развивает вкус, чувство красивого. А хорошие стихи, бодрые, зовущие стихи наших больших поэтов надо читать обязательно. Это, если хотите, ваша комсомольская обязанность. Вот я вам прочту. Это стихи молодого поэта Симонова. Вы знаете? Послушайте. — И, приподняв руку над столом ладонью кверху, чуть запрокинув голову, как-то особенно серьезно прочел:

Лишь мещанин придумать могМир без страстей и без тревог.Не только к звукам арф и лирМы будем приучать детей.Мир коммунизма — дерзкий мирБольших желаний и страстей.

Прочел и обвел всех глазами.

— Надо глубоко знать литературу и уметь разбираться в ее явлениях. Вы должны выйти из института всесторонне образованным инженером-коммунистом. — Помолчал и очень просто, засмеявшись, сказал: — Вы знаете, у меня сын пишет стихи. Хорошие стихи. Учится в Москве, в военном училище. — Он встал, с задумчивой улыбкой повернулся к Виктору, и вдруг, что-то вспомнив, взялся за голову: — Заговорились мы с вами! А дела, дела не ждут! Продолжим нашу беседу в следующий раз, хорошо? Вы правильно говорили, — протянул он руку Ремизову, — очень хорошо!

— Я сдаюсь, — усмехнулся Виктор.

— Нет, Виктор, мы с вами еще побеседуем, — повернулся к нему Ванин. — Очень важный вопрос — отношение к поэзии. По тому, как человек воспринимает ее, можно судить, как он видит мир.