Поздняя любовь (сборник) - Иван Алексеев

– Теперь смотри сюда, – вернулся он к теме. – Командовали бы у нас сейчас умники, как на Украине, что бы они мне сказали? А сказали бы, чтобы проваливал обратно в свои пески. Что я тут пришлый. Что им своего быдла девать некуда. И пинка мне под зад. И сыну заодно. А если мы ответим, ублюдков бы наняли, чтобы нас убивать. Убийцы будут убивать нас, мы будем убивать их, а устроившие войну господа будут потирать руки, рассказывая, что вони вокруг становится меньше, и смеяться над дураками, готовыми убивать за их зеленую бумагу. Как были мы дураками, так дураками и остались. Сколько лет балаболили: «Только б не было войны». И чего? Толку – чуть.

У деда была крепкая позиция. Чтобы на ногах стоять, ему другой не надо. Но вот если не приспосабливаться под чужую руку и не задним умом жить, на ногах стоять мало. Надо включать способность видеть «общий ход вещей» и выводить «из оного глубокие предположения, часто оправданные временем…»[2]

Прянишников подумал про себя, что, в отличие от деда, может выводить предположения, оправдываемые временем, и посмотрел на него свысока, наполняясь приятным настроением. И тут, среди приятного, неожиданно поймал себя на том, как легко кончается абстрактная любовь к людям и возникает конкретная к ним неприязнь.

Дед ведь сразу показался ему никем. Добрался до преклонных лет, а мудрости не нажил. Разложился как дома. Потребляет примитивное чтиво – боевики про спецназ. Селедкой своей все вокруг провонял. Жену похоронил. Семье сына не очень нужен. Дышит тяжеловато. Таблетки пьет. Сердечник, наверное. А все равно курит. Зачем такому жить? Что потеряет мир, если его не будет?

На левом виске Прянишникова запульсировала жила, отдавая в голову гулом, и он устыдился гордыни. Наверное, примерно так она и действует. Если еще кто-то поможет ей усилить неприязнь к соседу. Включит брезгливость. Спросит несколько раз: «Разве такого можно любить?» И вот сосед и на человека уже не очень оказывается похож. Зачем его и разве можно сравнивать с собой? С любимым, образованным, интеллигентным, умным, не воняющим, наконец. Так кто же это напротив? Недочеловек, конечно, животное. И делать он должен то, что ему скажут. А не захочет, пусть пеняет на себя… Как-то так, наверное, готовят слуг зла, оправдывающихся благими намерениями. Как-то так обрабатывают неделимую Украину, в которую вцепились новые господа…

– Сестер ездил повидать, – досказывал между тем Толя про цель своей поездки. – Они ко мне не едут. Тебе, говорят, больше с руки. Ну и рыбу хотел половить, вспомнить. Не очень, правда, получилось. Вобла в этот год рано прошла, опоздал. Думал – селедкой догоню. Но тоже не очень. И жара замучила. Отвык. Пару недель только побыл, а устал.

Помолчав и поняв, что говорить больше не о чем, соседи приняли горизонтальное положение и взялись за чтение.

В Толиной книжке закладка была близко к концу. Дочитав, он принялся за следующую книжку, такую же популярную, – то есть потрепанную, с замусоленными уголками желтеющих страниц, с мужественными лицами вооруженных героев на мягкой фотообложке.

А Прянишников добивал книжки о безоговорочном поражении русского флота при Цусиме – начале катастрофы империи, надорвавшей русскую силу в погоне за лидерами глобальной экспансии.

В электронной книжке про Цусиму было много. Было известное повествование Новикова-Прибоя, проникнутое духом неизбежного поражения царизма в классовой борьбе. Книжку образованного матроса он листал бегло, глотая ее по диагонали и вспоминая, как она ему нравилась в юности. Теперь, не умаляя таланта автора, умевшего оживить свои наблюдения, приходилось признать, что книга, адаптированная под рабоче-крестьянский уровень населения, годилась для своего времени, но устарела, когда это время ушло. Многие детали старых событий получили в глазах Прянишникова новое измерение после соотнесения с другой информацией, которой снабдил его увлекающийся историей товарищ. Это и известные до Октябрьского переворота книжки капитана Семенова и профессора Худякова, и толковое современное расследование обстоятельств полукругосветного похода второй Тихоокеанской эскадры, и показания на суде царских адмиралов и офицеров, обвиненных в поражении и сдаче кораблей.

Вслед за товарищем Прянишникову приходилось признать, что события столетней давности, тайные пружины и подоплека действий, персонажи и психологическая игра довольно точно ложились на современную государственность, больную многими старыми пороками и вырисовывающую ту же «общую картину нашей неподготовленности и нашей неумелости в действиях, этого застарелого недуга нашей бюрократии, которая за свои действия и за бездействие фактически у нас никогда не несла и до сих пор не несет ни перед кем никакой ответственности»[3]. Могучая невидимая сила снова тянула нас на путь борьбы с западом его же оружием и под началом явных и тайных западных поклонников, исповедующих воровство и «откаты», – путь заведомого проигрыша, уже пройденный до конца в начале прошлого века, когда «бюрократия, ослепленная своим самовластием, вела Россию к <…> катастрофе исподволь, в течение долгого периода времени. Непроизвольны были только наши последние шаги, когда нас заставили идти туда, куда мы не хотели бы, когда нас заставили делать то, к чему мы вовсе не были приготовлены…»[4]

Хотя Прянишников отчасти еще был недоволен собой за недавний нелепый снобизм по отношению к деду, серьезное чтение подняло его внутреннюю самооценку и дало возможность закончить анализ бесед про войну.

Два первых его разговора на тему ужасов гражданской войны были с женщинами, и дали они одни эмоции людей, которых обманули. Женщинам особенно трудно вместить возможность разорения хозяйств и убийства невинных людей на собственной земле под нацистскую риторику. Одна из женщин в какой-то момент просто замыкалась в себе и не хотела ничего об этом слышать, округляя глаза. Другая особенно переживала смерти детей и, проклиная украинских правителей, желала им сдохнуть, как собакам, но прежде увидеть страшную смерть собственных отпрысков.

Толя говорил о другом. Он был готов действовать и защищаться от бандитов, насколько хватит сил. Прянишников не сомневался в решимости и готовности соседа убивать и умереть за правое дело. Но в этом и состоит проблема гражданской войны – борьбой за правое дело оправдываются обе стороны.

Интернет был заполнен свидетельствами убийств. Жуткие картины жертв стояли перед глазами.

Хрипящий умирающий мальчик, которого погибшая мать не смогла полностью закрыть собой, и который принял смерть с открытыми глазами, оставив боровшегося за него врача объяснять людям, почему он ничего не мог сделать с таким количеством осколков в голове ребенка.

Лежащая на площади женщина с перебитыми бомбой ногами, которая из последних сил тянула вверх телефон, прося перед смертью не помощи, а только сообщить родным о случившемся.

Каратель у подбитой бронированной машины, руки и ноги которого перетянули жгутом ополченцы. Умирая, он должен был принять на душу укор бойцов, не добивающих раненых, как его друзья. Он должен был принять укор собственной глупости, заставившей его пойти убивать таких же простаков, как он… Он сумел справиться. Попросил только воды и повернулся лицом к земле, чтобы больше не мешать живым…

О Толе Прянишников думал, что тот тоже мог достойно умереть, как все эти люди, но вряд ли его достойная смерть, как и смерти других жертв войны, смогла бы ее прекратить.

О себе же Прянишников думал, что воевать у него могло и не получиться, но он и не хотел, и постарался бы избежать участия в вооруженной борьбе. Он хотел большего. Он видел призрачную силу власти, сильную обманом и сокрытием информации, и был уверен в существовании людей, стремящихся закрыть источник войн – системную неправедность. Для победы правого дела их еще недостаточно, поэтому нужно бы всем честным людям подтягиваться в их ряды, и он тоже очень хотел и старался к ним дотянуться. Пока смутно, но ему уже представлялась идейная сила людей, поднявшихся над системой, соединенная энергия которых может быть сильнее державных и любых других земных идей, придуманных для оправдания лжи.

Еще с юности Прянишников придерживался собственной теории управления, которую не решился бы публично отстаивать, понимая примитивность ее основных представлений, – никак не противоречащих, однако, с его точки зрения, общему ходу вещей.

Он не представлял жизни без развития, а развитие понимал, как преодоление конфликта злых и добрых устремлений людей. Злые устремления были следствием дурной наследственности, эгоистической конкурентной борьбы за лучшее место под солнцем и понимания цели жизни как стремления обеспечить гарантированными телесными благами себя и свой род. Добрые же намерения рождались после возмужания и осознания возможностей духовных начал человека, соединяющих нас с теми, кто был до нас, и кто будет после.