Отравленная совесть. Призраки прошлого - Наталья Метелица

Елка была обязательно. И игрушки. И пакеты с конфетами, мандаринами и – о, помните? – орехами! Это днем. Когда мы так усердно старались всё послушно выполнять, не грубить невзначай, не противоречить. Ведь впереди – волшебный вечер – и Новогодняя Ночь! И успеть загадать сокровенное желание, и хоть бы глазком «Огонек» увидеть, хоть в пол-уха услышать!.. В 21 час начинался скандал. «Зубы, ноги – спать! Дайте хоть на праздник бабушке отдохнуть! Вы же не знаете, какая у нее работа и как всё болит! Эгоисты! Нажрались конфет – и всё им не праздник! Сама от себя отрываю – и всё равно сволочи неблагодарные!»

Мы не теряли еще надежды и, пусть слабо, но пытались отстоять наше человеческое право на новогоднее Чудо!

И вот вроде бы все засыпали около 10 вечера. Из бабушкиной комнаты уже доносился глубокий храп, и мы, торжествуя, пробирались на цыпочках в другой конец флигеля, где стоял ТЕЛЕВИЗОР!.. Вот уже и Кузьмин разрывается в «Я не Ромео, ты не Джульетта… Ну почему всё в мире против нас?!», как вдруг:

– Ах вы суки! Сидите полнОчи – свет нагораете. Я экономлю каждую копейку, чтоб вас поднимать. Не знаете вы, как деньги достаются! Скоты неблагодарные! Всё думаете, как перехитрить и обмануть бабушку. А бабушка у вас – сам ангел святой! Такую еще поискать! Всё чувствую, даже во сне. Быстро выключайте и спать! Дергаются там по телевизору, разврат всякий! Разве это можно слушать? Еще и платить за эту херню!

Перехитрить бабушку в самом деле было не просто. Без всяких институтов и не зная, что писал Пушкин-Лермонтов, или рисовал Салтыков-Щедрин, или ваял какой-то там Шекспир-Сибиряк, – с бытовой памятью у нее был полный порядок. До копейки помнила, сколько в кошельке, и не дай бог пропадет хотя бы одна!

Это и произошло как раз в те весенние дни, когда наши классы собирали деньги на ремонт. Я уже знала, что получу отказ. И всё закончится скандалом – до боли предсказуемым и унизительным. «Какие сборы?! С сирот и участника войны?! Вот я пойду к директору, чтоб поувольняли там всех! Вымогатели! Себе в карман! Или вы врете всё? Может, снова хотите обмануть меня?!»

– И что сказать классному руководителю? – промямлила я, даже как-то безучастно, будто и не слышала последних фраз ее монолога.

– Так и скажите: нет денег! Еле концы с концами. Мы без мамы, без папы. И бабушка с дедушкой больные уже. А то вроде ваша учительница, дура, забыла! Что это за беспредел такой! Нет на них Сталина! Что хотят, то и делают!

Вечером мы сидели с Любой во дворе. Дни уже длинные, теплые, светлые. Долгие… (А дальше двора нас всё равно почти и не пускали. Школа – и назад. И летом – не дальше соседнего переулка. И чтоб без подружек, так как «они научат бл… вовать, а друзья, если есть у мальчиков, «научат воровать и убивать. Чужие люди никогда хорошему не научат. Слушайте только кровную бабушку!»)

– И что делать? – Сестра чуть не плакала. – Мне уже стыдно каждый раз говорить «нет», будто мы самые нищие и жадные. Снова весь класс будет смеяться. Ну как я скажу, что бабушка не дала? После смерти мамы баба совсем как собака стала. Раньше она получала мамину пенсию. И всё равно упрекала, что кормит ее на свои деньги.

– Любаш, она и сейчас получает. Как наш опекун, – на двоих. Правда, не знаю сколько. Ничего, закончим школу, – может, когда-нибудь и это кончится… Не переживай. Мама не выдержала, а мы – должны. А иначе какой вообще во всём этом смысл?! – говорила я – и сама не верила в то, что слышу.

Я понимала, что для моей младшей сестры это всего лишь слова. Пустые, как иссохшее сердце, слова… Бабушкины претензии к Любе, что бы моя сестра ни сделала, завершались всегда одним: «Это твой отец убил мою дочь! Бил ее по голове! Пугал по ночам! И в тебе кровь убийцы! Надо было, чтоб тебя в детстве убил, когда пьяный коляску в ров перевернул!»

Мы никогда не были похожи с сестрой ни внешне, ни увлечениями… Казалось, нас объединяет лишь это вынужденное, заключённое, неисправимо-безвыходное…

Вместе – когда у мамы начинался очередной приступ, выхватывали из ее рук нож или ножницы, чтобы она не навредила себе.

Вместе – ждали ее очередной выписки домой, когда мама, вновь веселая, живая, красивая, усаживала меня за пианино, чтобы успеть обучить длинные пальцы дочери чему-то музыкальному, а потом – долго и самозабвенно, будто вдавливая в клавиши всю свою больную душу, играла нам Моцарта и Бетховена…

Или брала свой волшебный баян – и голосом, высоким, распахнутым, но безнадежно обреченным, пела любимое: «Один раз в год сады цветут…». Звуки сливались в одну сильную волну, которая, ударяясь о стены, неслась дальше, в глубь домика, очищая его от скверны упреков и грубости.

А вечером – сказка… Никто и никогда не рассказывал их так чарующе, как мама. С ее интонациями – что будто маленькие колокольчики пели в стране ее арестованной, исколотой, но – такой доброй души.

Допеть, дозвенеть, доиграть, долюбить – всё, что не успето уже.

Мы не хотели прощаться с этим днем. И тогда – вместе – просили маму сделать нам на ночь массаж, погладить наши спинки, ручки, ножки… И она гладила – ласково – и долго-обречённо. Особенно – младшенькую Любашку. Я всегда знала, чувствовала, что мама любит ее больше меня. Или просто как-то по-особенному. Любовь…

Любовь…

Так же, как Люба всегда была уверена, что бабушка сильнее любит меня – старшенькую болгарочку… Вот и в этот раз…

– Конечно, тебе легко говорить. Ты ж у нее первая, любимая. А я не вашей породы. Для нее все русские плохие. Одна она хорошая. Ты скоро закончишь школу. Поступишь в свой институт, ты же упёртая, умная, – уйдешь в общежитие, наверное. А мне еще 2 года до аттестата. Когда только я останусь тут одна, она меня вовсе съест.

Я не знаю, любила ли меня сестра – так, чтоб по-настоящему. Или я – ее. Осталось ли вообще у нас место для любви хоть к кому-нибудь?.. Или это всего лишь две соломинки – переплелись, вплелись друг в друга, чтобы – прутиком. Хотя бы прутиком.

ВМЕСТЕ – чтобы выжить.

И это было прочнее кровных уз…

Тем вечером каждый из нас занялся чем-то своим. И – спать.

– Чего она опять разоралась? – спросила я сестру, хотя давно поняла, что это любимое дело бабушки. Сделать всех виноватыми.

– Не знаю.

Я чувствовала, что сестра ответила неискренне. Хотя в голосе – не столько лжи, как страха.

– Собаки такие! Уже у родной бабушки воруют! А ну идите сюда!

Обыск. Карманы. Под нижнее белье…

– Где спрятали? Или вы думаете, баба старая и мозгов уже нет! Я знаю до копейки, сколько утром в кошельке было!

Но в карманах у Любы ничего не было, и в учебниках-тетрадках тоже… Да и у меня чисто… Деньги (какая-то одна денежка, как помню) нашлись под матрацом сестры. Ищейка не ошиблась. Каждой клеточкой своего детско-взрослого я ощущала, как всё это мерзко и неправильно, чувствовала стыд Любы – и будто свой собственный. И вновь в голове вертелось избитое «неужели цель оправдывает средства?» и «с волками жить…».

Выыть!…

Сестра плакала, защищалась, когда баба поволокла ее в зал.

– Ах ты, русская морда! Воровка! Отцовские гены! Скотина такая!

Она замахнулась стулом о 4 ножках и…

Теперь уже не узнать, опустила бы она тот стул на голову своей внучки, скрестившей у лица ладони и зажавшейся внутрь себя. Бей!

Одна из ножек стула застряла в низком потолке – и посыпалась штукатурка. Заминка.

И снова – три секунды…

Раз – выхватываю стул.

Два – отбрасываю в сторону бабушку.

Три – она падает прямо на выкрашенную серебрянкой батарею газового отопления.

…И ее звериный крик!

Бабушка сломала руку.

Нет, я сломала бабушке руку………

Потолок. Батарея. Боль.

– Убийцы! Убивают!!! Родную бабушку уже убивают!

…Дальше мы бегали в поисках, из чего бы смастерить шину для руки, чтобы обездвижить ее и тем самым уменьшить боль. Скорая. Увезли наложить гипс.

– И как это Вас, бабуля, угораздило, – увещевали врачи. – Возраст уже, надо аккуратнее. – Да упала, так получилось… – ответила бабушка…

Мы ушли через несколько дней.

Просто позвонили в дверь ближайшего к нам детдома, нас провели в кабинет директора, где выслушали и объяснили, что без суда и лишения бабушки опекунских прав – ну никак. Тем не менее, видя наше отчаяние, директор детдома связалась со школой, всё уладила. И нам разрешили остаться пожить немного в этом «сиротском» учреждении – чтобы не тешить себя иллюзиями, а увидеть всё, как есть и будет, если мы не передумаем.

Затем – суд… Мне сказали, я написала очень взрослое и умное заявление. Его зачитывали на суде. Бабушка слушала, вздохами возмущения врываясь в зачитывание заявления, потом уже почти кричала:

– Да кому вы верите? Вы разве не понимаете, что 15-летнее дитё не может так написать! Это их кто-то настроил против меня, написал за них! Откуда ей такие слова знать! Они же безмозглые! В мать свою! А мою заботу не оценили! Опозорили на всю улицу! Теперь соседи смеются: внуки от тебя сбежали! А разве не понятно? Чего ж они в 10 лет не сбегали?! А, выросли, письки зачесались – вот и побежали в детдом, чтоб свобода! Чтоб бабушка не контролировала! Бл…! Разве вы не понимаете! Мужиков уже хотят! Вот бабушка плохая и стала! Воры, убийцы и шлюхи!