Отравленная совесть. Призраки прошлого - Наталья Метелица

Отравленная совесть

Призраки прошлого

Наталья Метелица

© Наталья Метелица, 2016

ISBN 978-5-4474-8184-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вместо вступления

Люди, которые живут в ином измерении, нежели вы, не смеют не то чтобы рассуждать, а даже думать о том, как мало времени потребовалось вам, чтобы забыть о чем-то, и как долго вы что-то или кого-то помните. Они просто ничего не знают о времени, в котором живете вы.

«Всадник белый в небе несся…»

Всадник белый в небе несся.Ночь упала, как всегда,Неожиданно, непросто,Хоть и кажется простА.

Мерит сердце расстояньеДо тебя, – ладонь найдя.Запрягает утро сани:Тот же конь — да свист хлыста.

Не разгаданы дороги.Нет карманов для ножей.Бывший всадник одинокийВ изголовье у саней.

Не спеши, рассвет ретивый,Людям судьбы разбивать.Человек – сосуд сопливый:Наливать да проливать.

Что ни дай им – не увидятДальше носа своего.Руки свиты, губы сыты,СЕРДЦЕМ – рядом никого.

Отправляют день в дорогуДолю новую искать,Потому что рядом трогать —Им за счастье не считать.

В небе ясном нет им света.Черным белое зовут.Плачут райские ранетки,Проливается сосуд…

«Мне казалось, что мы ОТТУДА —…»

Мне казалось, что мы ОТТУДА —где иначе летят планеты.где иначе зима обутаи иначе весна раздета.Где иначе рассветы помнято закатах и звездной истоме.Где всегда неразлучны ладонии часов не бывает в доме.Где наш дом – один мир и планета!..

Мы Оттуда – чужою натруской — проросли на Земле…чем-то, кем-то…

Оказалось – космический мусор.

«У меня то дождь, то солнце…»

У меня то дождь, то солнце.Это даже хорошо!Я люблю, когда забьетсяЗвездопад под капюшон!

«Наперекор – ни сделать, ни сломать…»

Наперекор – ни сделать, ни сломать.Наперекор – лишь испоганить душу.И я б, наверно, съела аттестат,Чтоб вывернуть учение наружу.

Самой себе глупее стать, чем есть.А для тебя – глупее, чем я буду.Наперекор – хотела душу съесть,Да не нашла достойную посуду…

«Как глупо быть понятной всем —…»

Как глупо быть понятной всем —Как будто спица в колесе!

Пускай меня поймет лишь тот,Кто спотыкался о фокстрот!

«Фонари давно остыли…»

Фонари давно остыли.У аптек – боярышниквыпит кем-то.Мрак постылыймнит себя пожарищем.Так бывает – где невеждыили без Высочества.Душу клятвами изрежут —и не спросят отчества.Так бывает, если хочешь в сказку верить новую.А потом средь ночи бродишьдурой бестолковою. Та же улица. Чернавзглядами случайными.Сколько слов вошло в меня, —выйдя прочь отчаяньем.……Впереди светало.Дворникупаковки выгребал.А с деревьев непокорныйсыпал памятьлист-опал.

«Похороните меня за…» ложью

«И каждый, кто на свете жил, любимых убивал…»

Я не знала, любила ли нас бабушка. Да и не хочу, наверное, знать.

Бабушка уже давно была на пенсии, но продолжала работать, и не где-нибудь, а на заводе «Красный Котельщик» – огнеупорщиком. Тяжелая, вредная работа. Ее коротенькие, грузные ноги наливались вздутыми варикозными венами, и оставалось только удивляться тому, до чего же она быстро передвигается и всё успевает: работа, дом, да еще дочь-инвалид вечно в больнице, навещать с «передачкой», а теперь еще – внуки эти… Одна – от одного брака дочери. Другая – от второго… И сколько бы их еще наплодилось, не останови больница! Да, мать – строгая, гавкает, но плохому не научит. Этих безмозглых всегда учить нужно!

Иногда нашу маму выписывали из больницы: в «отпуск» – под ответственность домашних.

– Что ты делаешь, дура! О господи, мучение мне! Понарожала их на мою голову, и сама, идиотка, по больницам. Мужики тебя и угробили! Никогда мать не слушала. – И отталкивала свою непутевую дочь с такой силой, что та спотыкалась о порог и падала.

– Мамочка, не ругайся. За что, мамочка…

– Раньше надо было головой думать. А вам всё мать – враг. Первая красавица была, голос какой, женихи какие сватались, а ты пошла неизвестно за кого – и чем ты закончила! И эти выродки еще мне! На х.. они тебе были нужны! От убийцы нарожала. Тебя угробил, знал, куда бить, – и дочери своей алименты не платит. —

Это бабушка уже о младшей внучке. С таким красивым именем – Любовь. Мама назвала…

Наступали выходные. Бабушкин маршрут был традиционно одинаков – рынок. «Закупиться» на неделю, ато и месяц вперед. Любимая тачка – и пешком до ближайшего рынка. Ее искусству торговаться и покупать всё вдвое дешевле можно было позавидовать, – если бы не так стыдно!

– Уступай, хозяйка. Это рынок. Ни тебе, ни мне. Видишь, двое сирот на моей шее. Мать их больная – то ли живая, то ли нет. А я на пенсию их кормлю-одеваю. Давай, возьму 10 кг яблок, но цену пополам!

Мы с Любой стояли рядом как живые аргументы, «потупившиеся» от боли и стыда.

– Ба, ну хватит. Пошли уже. Чего ты позоришь нас и себя? Не надо нам этих яблок.

Бабушка уже переходила на болгарский, чтоб никто рядом не понял, и, маскируясь этим «на-своем-языке», вновь позволяла себе откровенный крик:

– Замолчите уже! Я лучше знаю, что надо, что нет! Яблоки – это железо. И матери вашей таскать. Разве их там кормят в больнице!

(Я уже и не вспомню эту фразу на болгарском языке. Да и вряд ли захочу вспоминать.)

По пути домой тачка трещала от мешка яблок, 3-литровых баллонов сметаны, меда, масла… и всякого «бабушкой-выторгованного».

Через месяц или два – мама умерла.

Прыгнула с 7 этажа, куда ее перевели после промывания желудка.

Спасли – от передозировки таблеток. И всё вроде обошлось. И вот уже капельница считает секунды… И врачи, прикрыв дверь палаты, выдохнули: «Спи-отдыхай…»

Но – август. И – открытое настежь окно. На седьмом-то этаже – без нянечки или санитарки рядом…

Спустя три секунды мамы не стало. Столько ей понадобилось, чтобы сорвать капельницу, рвануть к окну и – полететь вниз.

И уже ни одной секунды – на сомнение или страх.

«Прощайте, больницы! Прощай, боль! Прощай, добрая мамочка! И дети, – прощайте. И – простите. Вам всем лучше без меня. Легче.

Я давно уже умерла… Еще 15 лет назад. Когда стала такая же сумасшедшая, как весь этот мир…»

Но мы с сестрой ничего не знали.

Бабушка с дедушкой хранили «милосердное» молчание три дня…

(Да, с дедушкой – таким же трудягой, участником Великой Отечественной, но с которым жена никогда не считалась. Тихий, послушный, почти немой придаток. Периодически он отрывался, бросал уже ненавистную ему жену-старуху, но снова возвращался: общее горе, общие внуки… Да еще приватизация нагрянула – с общими документами и флигелем, который строили по комнатушкам сами, еще в 1953, меся ногами саман, нянча дочь и рожденных следом сыновей – двойняшек. А теперь вот нянчиться с нами.)

– Когда мы навестим маму? Ей же сделали промывание, почему не пускают? – удивлялись мы, пытаясь хоть что-то прочесть по лицу бабушки.

– Нельзя. Врачи сказали, нужен отдых. Увидит вас – расстроится. Винить себя будет. Плакать. Выпишут скоро. Еще увидитесь.

За три дня – ни одной слезы. Они так же возились по двору, в огороде… Иногда о чем-то тихо переговаривались – и нас и радовало, и настораживало это «тихо» меж ними, ставшими хотя бы на время ближе друг другу.

И мы – так же ходили на летнюю практику, обязательную тогда для школьников, так же помогали по дому, так же сидели вечерами во дворе, переглядываясь с сестрой, будто все слова – уже лишние, маленькие. Лживые…

И еще – что-то черное в душе.

…И было третье утро.

Меня разбудила суета в доме.

Люди. Жёны наших дядек. Еще люди.

И всё это – рядом, близко, раздавливающе.

Прищурилась от света, ничего не понимая. Не соглашаясь понимать.

Тетя Лиза протянула мне черный платок. «Вставай, уже пора. Скоро привезут».

И в тот день я уже мало что отчетливо помню. Хотя нет – еще истерический плач бабушки: «Да на кого ж ты нас покинула, доченька, и сирот малых!!!…никогда ты меня не слушалась… угробили тебя люди-советчики… будь они прооокляты…».

И еще – ее властная рука на затылке: «Целуйте давайте в лоб! Застыли как мумии! И люди смотрят!»

И держит. Чтобы поцелуй подольше. Чтоб все успели заметить и на фото осталось. И фотограф – рядом, в черном костюме…