Разбойничья злая луна - Евгений Юрьевич Лукин

Ар‑Шарлахи надеялся вздремнуть, но тут рядом затеяли горячий и на редкость содержательный диспут о том, скольких человек мог вынести один верблюд. Тот же Ганеб, к примеру… Самым горластым спорщиком оказался старик каторжанин.

— Пятерых? — презрительно вскрикивал он. — А сорок не хочешь? Пя‑те‑рых!

— Да это что же они? С каторгу, что ли, были?

— А хоть бы и с каторгу!

Послышалось недоверчивое хмыканье.

— Чего ж они все сдохли, раз такие здоровые?..

— Потому и сдохли! Их же через горы вели! А что им в горах жрать? На вершинах снег один да лёд!..

— А я вот чего не пойму, — вмешался ещё один голос. — Ну ладно, здоровые они были, с каторгу, ладно… А товары‑то на них как возить? Тюки, ящики…

— Н‑ну… — старик замялся, покряхтел. — Под брюхо видать, подвешивали.

— А почему не на спину?

— На спину! На спине — люди…

— В задницу заталкивали, — не подумав, проворчал Ар‑Шарлахи и был изумлён взрывом хохота. Негромкая реплика легла в паузу как нельзя удачнее.

Каторжане ржали самозабвенно, с завизгом. Крикливый старикан пытался их переорать, но с тем же успехом он мог бы соперничать с рёвом песчаной бури. А тут ещё кто‑то предположил, постанывая, как в таком случае этих самых верблюдов разгружали, — и хохот грянул вновь.

Посмеиваясь, подошёл хозяин, стал слушать.

— Безбожник ты!.. — заходился старикан. — Вот и видно, что в Харве учился, набрался у голорылых!.. Учёный! Да как у тебя язык повернулся?.. Про верблюдов — такое! Да на них твои предки в этот мир пришли!..

— Э! Э! Скарабеи! — встревожился хозяин. — А ну давай о чём‑нибудь другом! Этак вы меня и впрямь на рудники укатаете…

Договорить он не успел, потому что в следующий миг со стороны красноватой пустыни Папалан нахлынул морок. Горизонт словно размыло, и в небе внезапно опрокинулась, зашевелила барханами невиданная зеленовато-серая пустыня. Ар‑Шарлахи медленно поднялся с коврика. Он не раз читал о таком и слышал, но видел это впервые. Вокруг задвигались, вставая, испуганные каторжане. Послышались сдавленные восклицания, шумные судорожные вздохи.

— Что это?

В синевато-серых волнующихся барханах тонул странный корабль — с мачтами, но без парусов. Серый, ощетинившийся какими‑то трубами… Пустыня вобрала его необычно массивное тулово так глубоко, что колёс уже не было видно. Да нет, колёс просто не было… Не было и быть не могло.

— Море, — глухо сказал Ар‑Шарлахи, и в этот миг видение сгинуло. Несколько секунд все стояли не шелохнувшись и слепо смотрели в опустевшее небо над красной щебнистой равниной.

— А… а что это… море? — заикаясь, спросил подросток.

— Смерть, — жёстко бросил кто‑то из каторжан. — Увидел — значит готовь полотно и рой яму…

— Без корабля — оно бы ещё ничего… — испуганно бормотал старик. — А вот с кораблём…

Подросток тихонько завыл. Мысль о скорой смерти ужаснула мальчишку.

— Да заткните ему рот кто‑нибудь, — сердито сказал хозяин и резко повернулся к Ар‑Шарлахи. — Дед болтает, ты в Харве учился… Должен знать… В книгах‑то что об этом сказано?

Ар‑Шарлахи неопределённо повёл плечом, украшенным тремя складками.

— Премудрый Гоен утверждает, что это царство мёртвых. Потому так и называется — море… Попасть туда можно только после смерти. А живым оно является лишь в миражах — как напоминание.

— А другие? — жадно спросил хозяин. — Другие что пишут?

— Ну… Андрба, например, возражает Гоену и говорит, что искупавшийся в морской воде станет бессмертным.

— Да? — с надеждой переспросил хозяин и тут же спохватился: — Постой-постой, а что толку купаться, если помер? Живым‑то туда не попасть…

Ар‑Шарлахи осклабился под повязкой:

— А вот об этом премудрый Андрба умалчивает…

Глава 2

Судья собственной тени

Полдень уже дохнул горячим ртом на маленький оазис, до сих пор по привычке именуемый тенью Ар‑Мауры, а в глинобитном дворике с высокими стенами, выложенными голубыми с пунцовой прожилкой изразцами, было прохладно и сумрачно. Листва, провисающая подобно потолку, просевшему под собственной тяжестью, мерцала крупными каплями влаги. На плоских чистых камнях стояли прозрачные лужицы.

Добровольно в этот гулкий дворик старались не попадать. Это там, снаружи, на выжженных солнцем кривых улочках с их мягкой белой пылью и сухими арыками, ты мог куражиться, шуметь, строить из себя отчаянного. Здесь же, в остолбенелой тишине и прохладе, немедленно пробирал запоздалый озноб, а отчётливый, внятный звук оборвавшейся капли заставлял вздрогнуть.

Сам досточтимый Ар‑Маура, в прошлом владыка, а ныне судья собственной тени, огромный, грузный, восседал, как и подобает чиновнику государя, не на коврике, а на высоком резном стуле. Один глаз судьи был презрительно прищурен, другой раскрыт широко и беспощадно. Белоснежная повязка небрежно приспущена чуть ли не до кончика горбатого мясистого носа. И хотя смотрел досточтимый исключительно на обвиняемого, каждый из свидетелей, несомненно, успел уже десять раз раскаяться в том, что ввязался в эту историю.

Владелец кофейни (стражников кликнул именно он) судорожно сглотнул и поправил свою повязку, подтянув полотно до самых глаз. Опасливо покосился на дверь и тут же, спохватившись, снова уставился на судью.

По сторонам узкой входной двери замерли два голорылых идола — стражники из предгорий. Лица — каменные. Металлические зеркала прямоугольных парадных щитов недвижны, словно не в руках их держат, а к стене прислонили. Бесстыжий всё-таки в Харве народ… Весь срам наружу, как у женщин: рот, нос… Тьфу!..

Ещё один голорылый идол возвышался у крохотного фонтанчика, тоже неподвижный, но по несколько иной причине. Государь единой Харвы, непостижимый и бессмертный Улькар, был изваян из мрамора в обычной своей позиции: гордо вздёрнутая и чуть отвёрнутая в сторону голова, в руках — пучок молний и свиток указов. И тоже весь срам наружу. Вот и поклоняйся такому…

А досточтимый Ар‑Маура всё смотрел и смотрел на обвиняемого. Не то брезгливо, не то с ненавистью. Наконец вздохнул и покосился на истца, с самым преданным видом подавшегося к судейскому креслу.

— Говори… — прозвучал равнодушный хрипловатый голос.

Истец зябко повёл плечами и начал торопливо и сбивчиво:

— Досточтимому Ар‑Мауре… да оценит государь его добродетели… известно… — тут владелец кофейни кое‑как совладал с собой и продолжал дрожащим от обиды голосом: — Заведение у меня, любой скажет, приличное… для достойных людей… Пришёл — значит пей, в кости играй, беседуй… А чтобы песенки петь — это вон на улицу ступай… Домой вон иди и пой…

Тут судья как бы поменял глаза: широко раскрытое око презрительно прищурилось, а прищуренное — хищно раскрылось. Истца это поразило настолько, что он осёкся на полуслове.

— Пел… песенки… — неспешно и хрипловато проговорил досточтимый Ар‑Маура. Лицо его как‑то странно передёрнулось под повязкой, и он снова въелся яростным своим оком в обвиняемого. — И о чём же?

Вопрос застал владельца