Пути волхвов - Анастасия Андрианова

На лес опустилась тишина, от которой заложило уши. Я довольно ухмыльнулся себе под нос и пошёл искать тела, чтобы вытащить свои ножи и стянуть капюшоны с ублюдков – князь захочет знать, что за лихо на меня напало.

Под взором Серебряной Матери каждый лист казался отлитым из неведомого синеватого металла, а мох влажно мерцал росой, облепляя кряжистые бугристые тела деревьев. Я поднялся по скосу оврага и огляделся по сторонам в поисках убитых. Но ничего не нашёл. В кустах брусники поблёскивал мой нож. Он вонзился в мясистую шляпку лисьедуха – крупного сине-серого гриба в белёсых точках. Я срезал гриб и сунул в поясной мешок. Пригодится. В нескольких шагах отсюда лежал второй нож, выше по склону я нашёл все свои стрелы, но ни одного мертвеца не обнаружил. Я размял плечи, не позволяя мурашкам пробежать по спине. Потом разберусь, главное, что удалось отбиться. Но на всякий случай всё-таки осенил себя треугольником Серебряной Матери.

– С тебя чарка пенного, Смарагдель! – крикнул я в чащу. – Я очистил твою вотчину.

Рёбра начинали ныть после неуклюжего падения, но я давно привык не обращать внимания на боль, усталость и прочие неудобства. Впереди звал огнями Топоричек, там я найду кров, пищу и выпивку. А главное – там меня ждёт Рудо.

* * *

Подходя к селению, я закатал рукава, обнажая знаки соколов – рисунки в виде соколиных крыльев, укрывающие кожу от локтей до запястий. Такие носят все шестеро соколов, даже холёная красавица Пустельга, чтобы нас можно было безошибочно отличить от обычных гонцов. Свои знаки соколы получают после посвящения – умирают людьми и взлетают соколами, обычно зим в пятнадцать-шестнадцать. Я свои получил в одиннадцать. Приглашённый князем волхв взрезал белую мальчишескую кожу и долго втирал в раны краску, чёрную, как глаза верховного водяного. Я тогда не проронил ни слезинки, только кусал до крови нижнюю губу. Потому что ещё раньше меня научили не бояться боли. А сдерживать слёзы я умел, кажется, с самого рождения.

Простой люд любит соколов – особенно девушки. И пенного задаром нальют, и лучшие покои выделят, а то ещё и предложат свою приятную компанию на ночь. Поэтому я выставлял знаки напоказ каждый раз, когда на пути попадалось селение.

Едва я ступил на широкую утоптанную ленту Тракта, на меня налетела мохнатая буря. Рудо вилял толстым хвостом и норовил лизнуть в лицо. Я обнял его за шею и прижался щекой к упрямому лбу. Рудо, Рудо, мой старый друг… В шерсти пса запутались тонкие ветки и сухие иголки, глаза смотрели устало, но он был цел. Толстая шкура и густой мех надёжно защищали его и от холодов, и от вражеского оружия, а от остального спасали клыкастая пасть, быстрые лапы и недюжинный ум. Иногда мне казалось, что Рудо – зачарованный человек, ну не может пёс быть таким сообразительным. Он и жил столько, сколько ни один пёс не станет, но этому находилось объяснение: Рудо мой – из породы монфов, а у них кровь собачья смешана с медвежьей. Много сотен зим назад одна ворожея из Северного Холмогорья заколдовала своих охотничьих олек так, чтобы они могли нести потомство от огромных холмогорских медведей. Отсюда и пошла порода монфов – косматых лобастых псов ростом едва ли не с телёнка. В Холмогорье с ними и охотились, и ездили верхом, однако я был единственным из соколов, кто предпочёл пса коню. Кто-то поговаривал, что это блажь, но я точно знал: нет чащи, в которой заплутает мой Рудо, нет кустов, из которых он не выпутается, и нет дичи, которую он не догонит.

– Кречет, Кречет!

Вмиг нас с Рудо облепила сельская ребятня. Мы для них были чем-то сродни героям из старых легенд – высокий рыжеватый мужчина с рисунками-крыльями на предплечьях да гигантский серо-коричневый монф. Мы могли быть совсем незаметными, когда того хотели, – прикидывались простыми путниками, монфы в Княжествах не такая уж редкость, в крупных городах в базарные дни всегда можно купить себе щенка, хоть и не задёшево.

– Дай гостинец, Кречет!

– Подай, соколик!

Ко мне потянулись чумазые руки, блестящие глаза жадно пялились, запоминали каждую деталь моего облика: короткую бороду, связанные на затылке волосы, крашеную серьгу в ухе, замшевый шнурок на шее… Я достал из мешка кошелёк и сунул в каждую ребяческую руку по потёртому медячку. Ребятня развизжалась пуще прежнего, я сухо улыбнулся и шугнул их, чтобы не докучали больше.

Мы прошли по улице к трактиру. Я был в Топоричке далеко не впервые и здание с красной вывеской мог найти даже с завязанными глазами. Да и вообще, когда достаточно путешествуешь по Княжествам, учишься за мгновение определять, где в селении трактир, где чистая изба для ночлега, где кузница и дом пекаря, а где можно найти знахаря, который продаст тебе недостающее снадобье или зашьёт, если нужно, рану.

На нас с Рудо оглядывались, а мы умышленно шагали медленно, посреди дороги, немного даже красуясь. Двое грязных мальчишек вбежали в трактир вперёд нас, что-то голося. Я ухмыльнулся: пусть готовят приём.

Так и оказалось. Мне навстречу вышел трактирщик – как водится, дородный, с пышными белыми усами. Я положил руку на голову Рудо, показывая, что пёс мне дорог.

– Устрой моего пса, отец, – вежливо попросил я трактирщика. – Не в конюшню и не на псарню. Положи мягкой соломки, угости кашей с мясом и налей свежей воды. В долгу не останусь.

Он покосился на Рудо с недоверием. Боялся монфа, что и немудрено: эти псы могут быть грозными стражами. Но Рудо махнул пушистым хвостом: не бойся, мол, человек. Не трону.

– Почту за честь, сударь Кречет, – промолвил трактирщик, осторожно взял пса за ошейник и повёл за ограду во двор.

Я ещё немного посмотрел вслед трактирщику и Рудо – пёс у меня умный, не станет терпеть, если что будет не по нему. Я успокоился и прошёл в трактир.

Внутри душно пахло едой: капустной похлёбкой, пирогами с дичью, хмельным пенным. Были и другие запахи: дыма, табака, пота и немытых тел посетителей, которые шумными компаниями жались поближе к очагу. От меня тоже пахло не лучшим образом, так что меня не смущали грязные селяне. Я скромно сел в углу и ненавязчиво положил локти на стол: пусть молоденькие разносчицы видят мои соколиные крылья.

Ко мне тут же подскочила девка: круглолицая, светловолосая, поцелованная солнцем в обе румяные веснушчатые щёки.

– Брусничного пенного, – сразу попросил я. – И чего-нибудь поесть.

Девка ускакала и вернулась так быстро, что я даже не успел запомнить лица остальных посетителей. Передо мной появилась чарка пенного – такого ароматного, какое варят только в тех Княжествах, по которым тянется Великолесье. Лесовые следят, чтобы брусника урождалась крупная, с ноготь большого пальца, рдяная, как кровь, и горько-сладкая, как мёд. В обмен они просят всего ничего…

– Вечер добрый, соколик, – прощебетала девка, подсаживаясь ко мне. – Устал?

Я хмуро отпил пенного и придвинул к себе миску с заячьей похлёбкой. Девушка подвинула свой стул ещё ближе, ласково заглядывая мне в глаза.

– У нас и комнаты есть. Отдохни, соколик.

– Кречет, – буркнул я. Не люблю, когда всех соколов зовут одним именем. Мы все разные.

– А меня Летавой зовут, – обрадовалась девка, посчитав, наверное, что я склонен беседовать с ней. – Знаешь, почему? Матушка моя летавицей настоящей была.

– Думается, ты врёшь, – сказал я так мягко, как только мог. Девка всё-таки была недурной, жалко обидеть, но и верить небылицам нельзя. – Мы ведь не в Мостках, где люд с нечистецами привык спутываться.

– Грубиян! – вспыхнула Летава, но всё ж не ушла. Посидела немного, молча понаблюдала, как я расправляюсь с похлёбкой и пью пенное.

Я знал, что ей нужно от меня. Даже мог предугадать, что она скажет мне наутро. Будет проситься в княжий терем. Да только кто ж её возьмёт?

– Что ты делаешь у нас в Топоричке? – спросила она наконец, не совладав с любопытством. Прямо в глаза заглянула, а после пенного любая ещё краше, ещё румяней видится.

Руки у Летавы были мягкие, полные – как я люблю. И волосы такие соломенные, обласканные летним солнцем. Я ухмыльнулся ей – не улыбнулся доброй улыбкой, а лишь скривил рот