Брат птеродактиля - Александр Чуманов

Вера, правда, до «грамотного» сословия не дотянулась и скромно трудилась в папиной артели швеей-мотористкой третьего разряда, шила рабочие рукавицы для гегемона да кожаные «вачеги» для его передового отряда — сталеваров.

И Татьяна, и Антонина уже были замужем, Татьяна недавно мальчика родила и не работала, Антонина же, наоборот, готовилась кого-нибудь родить и тоже деньги зарабатывать временно прекратила. Ну, а Верка, в иные месяца не меньше отца на сдельщине выгонявшая, тихо завидуя сестрам, все заработанное тратила на приданое. Она, в отличие от сестер, была, по общему мнению, несколько придурковата и слегка страшновата, на что в семейных разговорах, разумеется, особо не напирали, но раз и навсегда уяснить такую ерунду ей и самой хватило разумения. Вот и надеялась бесхитростная душа купить себе жениха богатым приданым, по поводу чего сородичи только вздыхали да понимающе переглядывались, но ни у кого не повернулся язык покуситься на копеечку несчастной девушки, заработанную, между прочим, изнурительнейшим трудом, портящим глаза и линию фигуры.

Забегая вперед, скажем, что это по меркам того времени Вера была страшновата, поскольку уродилась субтильной и долговязой. А сейчас бы она, может, была далеко не самой последней супермоделью на лучших подиумах мира. И жених ей, правда уже на излете третьего десятка, достался красавец. Видать, утонченный вкус парень имел, хотя из-за выбора своего сразу молвой тоже в придурковатые был зачислен, поскольку на хитрого и расчетливого уж точно не тянул.

Но это бы полбеды, однако парень, женившись на богатой да работящей, быстро-быстро неисправимым алкоголиком да дебоширом сделался, и несчастная Вера безропотно маялась с ним всю недолгую и в целом безрадостную жизнь…

В общем, так сложилось, что ни одна из сестер, когда братья обучались ремеслам, не могла оказывать сколько-нибудь существенной материальной поддержки родителям. Только — моральную. И львиную долю средств, выделяемых родителями Аркашке, пожирал злосчастный автобус. Будто мало было чисто физических мучений, доставляемых им. Так что пока Аркашка добывал себе пожизненное право на легкий руководящий труд, он пирожков с повидлом, продававшихся тогда по пяти копеек за штуку — незабываемая цена — наелся на всю оставшуюся жизнь. И, наверное, ими же изрядно подпортил желудок, нажил гастрит, спустя незначительное время перешедший в полноценную язву, которая, впрочем, с годами благополучно зарубцевавшись, может, избавила своего обладателя от иной тяжкой проблемы…

Мишке же за годы учебы в ремесленном — а это было именно ремесленное училище, которое переименовали в ГПТУ со всеми вытекающими из этого последствиями лишь несколько лет спустя, — и десятой доли невзгод, выпавших брату, не изведал. Он, безмятежно пребывая на полном гособеспечении, всегда почти что досыта кушал, жил в теплой казарме, потом названной общежитием, домой катался в охотку раз в неделю, а то и реже, и форменная одежонка на нем была, уж во всяком случае, добротней, нежели Аркашкины цивильные обноски, изготовленные в основном из пришедших в негодность отцовых. Конечно, кирзовые ботинки с заклепками, для краткости именуемые «гадами», да колючая, как валенок, «диагональ» обмундирования — не бог весть что. Но зато — фурага с кокардой и блестящим ремешком, который можно под подбородком затянуть, поясной ремень с медной бляхой, которую можно заточить и поехать на другой конец города «косаться» с суворовцами. И, наконец, исподнее — рубашка с подштанниками — белое, мягкое да ласковое, как руки матери, меняемое летом на хлопчатобумажное с тряпичными вязками вокруг ног, шеи и посередине.

Правда, на первом году «ремеслухи» у Мишки состоялось довольно основательное знакомство с тем, что позже получило название «дедовщина», однако приобретенный опыт потом существенно облегчил пареньку вживание в трудовой, а затем и армейский коллектив, в которые братан Аркашка угодил совершенно неподготовленным.

И вышло так, что Мишка с Аркашкой завершили свое образование одновременно. Родители и сестры переживали, что, согласно строгому в те времена законодательству, раскидают пацанов по распределению в разные и от дома удаленные места. Однако ничего такого не случилось, как не случилось в свое время и с сестрами, поскольку профессии у всех были самыми банальнейшими, то есть нужными необъятному народному хозяйству повсеместно, в том числе и в родном заштатном городке.

Под начало родного папы-технорука ни который, правда, не угодил, а то бы в местной газетке появился повод для добротного очерка о славной трудовой династии. Однако там, куда ребята попали, конечно, все знали, чьи они дети, но знали также, что Мишка — пацан шебутной и непредсказуемый, а Аркашка — серьезный и исполнительный, хоть и себе на уме.

Мишка оформился в «Сельэнерго» в надежде с первого дня начать по столбам лазать, потому что — в чем он, конечно, ни за что б не признался — главную прелесть избранной профессии видел именно в этом. Но, увы, ему тотчас разъяснили старшие товарищи, что до настоящего электричества, как и до работы на высоте, его допустят не раньше, чем он сдаст кой-какие зачеты, притом не тотчас, а спустя несколько месяцев стажировки. Пока же придется на подхвате. И Мишка скис сразу. Хотя ненадолго. Потому что долго огорчаться в принципе не умел. Но некоторое недоумение по поводу происходящего держалось дольше: как старые электрики, имеющие всего лишь начальное образование да многолетнюю практику, представляют себе предмет, с которым повседневно и запросто имеют дело? То есть как они представляют электричество, если даже Мишка, имеющий семилетку и два года изучавший разные учебники, электричество, говоря по секрету, совершенно не представляет и относится к нему, как язычник к деревянному своему божеству?..

Аркашку же направили после техникума на завод искусственного волокна, где никаким машиностроением, разумеется, не пахло, но механический цех, само собой, имелся. Впрочем, слово «машиностроение» в Аркашкином дипломе не только кадровики, но даже и он сам не воспринимали слишком буквально. Поэтому назначение на должность мастера в ЖКО завода, где в слесарке стоял токарный станок, привезенный некогда аж из побежденной Германии и рассчитанный на изготовление фланцев, болтов, гаек и шпилек в течение двухсот лет, представлялось вполне логичным.

И там сразу Аркашку назвали Аркадием Федоровичем. Отчасти для того, чтобы отца уважить, отчасти, чтобы самого Аркашку, явно стушевавшегося, ободрить, а отчасти в шутку. Но только не из-за почтения к должности, потому что такое почтение у нас начинается даже не с начальника ЖКО, а еще на ступеньку выше. Однако следует заметить, что в дальнейшем отношение к Аркадию Федоровичу со стороны коллектива и отдельных товарищей по работе установилось умеренно уважительное, то есть подавляющее большинство обращалось к нему всегда на «ты», а величало — через раз. Что, вообще-то, вполне приемлемо для знающих свое место натур.

И возглавил Аркадий Федорович бригаду слесарей-сантехников да сварщиков, людей безотказных, незлобивых, чрезвычайно начитанных и по-своему даже милых, однако ужасно ленивых, безответственных и всегда готовых выпить-закусить. Впрочем, закусывать даже и не обязательно. С этими ребятами можно было замечательно проводить досуг, а вот добиваться производственных успехов — затруднительно.

И начинающий Аркадий Федорович, не чинясь отзывавшийся хоть на «Аркашку», с этим коллективом часто, особенно попервости, попадал впросак. Так, например, давал ребятам некое задание, которое выслушивалось внимательно и даже дельными соображениями сопровождалось — как побыстрей сделать дело да притом качественней — и преспокойно уходил в свою кондейку бумажную часть работы делать — составлять ведомости на мыло и рукавицы либо полученные со склада ценности списывать как продуктивно использованные. Уходил уверенный, что работа без него кипит, поскольку каждый трудящийся, считай, сам себе и совершенно сознательно трудовые рубежи наметил.

А через какое-то время Аркадий из кондейки выходил и с изумлением обнаруживал, что работа не сдвинулась с места и на миллиметр. А бригада все еще увлеченно обсуждает, как рациональней расположить по трассе задвижки «лудло» да половчее подобраться к проржавевшей трубе со сварочной горелкой, чтоб заваренная труба гарантированно не текла хотя б неделю-другую. И это в самом лучшем случае, поскольку в худшем — он не обнаруживал на объекте ни работников, ни списанных им ценностей, которые, увы, не на производственную нужду пошли, а налево.

Трудящихся-то после непродолжительных поисков удавалось обнаружить в каком-нибудь укромном закутке — кто ж на таких трудящихся позарится — чего не скажешь о ценностях…

Когда такое «чэпэ» первый раз случилось, Аркадий сгоряча накатал подробную докладную непосредственному начальнику Алексею Маркьяновичу. Мол, прошу принять строгие дисциплинарные меры вплоть до увольнения. Но начальник, а по общественной линии заводской полуосвобожденный парторг, душевностью своей напоминавший киношных старших политруков времен Отечественной войны, листок, исписанный мелким, четким Аркашиным почерком, внимательно изучил, аккуратно пополам сложил и под толстое стекло, на столе лежащее, подсунул. А потом провел с начинающим начальником кратенький, но емкий урок производственной политграмоты, сперва, естественно, кое-какие уточняющие вопросы задав.