Брат птеродактиля - Александр Чуманов

Голуби оказались последним «живым» увлечением Михаила, они, позволив мальцу полнее, чем все предыдущее, постичь сущность товарно-денежных отношений, возможно, и навели на нехитрую, пускай навечно оставшуюся в подсознании, мысль: «Деньги, сами по себе, — предмет наивысшего азарта!»

К счастью, в благословенные старые времена подобные открытия оказывались роковыми лишь для сравнительно ограниченного контингента наших граждан. За что спасибо родному пролетарскому государству, лучше иных государств понимавшему, насколько невзрослое население ему досталось. И Мишка тоже непоправимо далеко в этом направлении не зашел. В «чику» играл, в очко дулся, в лото нередко выигрывал целую кучу медяков с гербом, а нередко и, наоборот, проигрывал. А, к примеру, спустить до нитки все родительское добро, нажитое многолетним изнурительным трудом да жесточайшей экономией, он попросту ни малейшей возможности не имел, а то б — кто знает. Впрочем, переживаний родителям, особенно связанных с последним Мишкиным хобби, хватило и без того.

Однако на второй год он как-то умудрился больше ни разу не остаться, хотя всякую весну непременно оказывался на грани, в детскую колонию тоже, вопреки мрачным пророчествам, не угодил и, преодолев-таки седьмой класс, благополучно переправился в «ремеслуху» обучаться на электрика.

Тогда как Аркашка, ни от каких порочных, тем более опасных увлечений нимало не пострадав и, к слову сказать, отцовской педагогики почти не изведав, к тому моменту уже превозмог первый курс машиностроительного техникума.

Впрочем, нечто, напоминающее увлеченность, эпизодически возникало и у Аркашки. И всякий раз это нечто оказывалось вторичным по отношению к очередной страсти брата. То есть, когда брат «занимался» птичками, Аркашка «занимался» тоже ими — улучит момент, когда никого из немалого семейства дома нет, достанет птичку из клетки и в кулачке так это не очень сильно сожмет. И обратно в клетку. Птичка после такого «занятия» с виду в полном порядке, скачет по жердочкам как ни в чем не бывало, чего-то клюет, чего-то иной раз чирикает даже, но к вечеру вдруг нахохливается, и наутро — холодный трупик. И все думают, что птичка просто — от тоски.

А голубям Аркаша головки на два три оборота любил поворачивать, после чего птицы даже могли еще летать некоторое время. И летали они в этом состоянии, будто пьяные, на дома натыкались, на деревья. Глядеть — обхохочешься. Но за этим делом его отец однажды прихватил-таки. И, не поднимая лишнего шуму, выпорол парнишку. Притом не символически, как обычно, а весьма чувствительно. И, возможно, даже догадался в тот момент, отчего так часто и без видимых причин погибали прежде малые пичуги.

Хорошо еще, что был технорук, несмотря на должность, человеком простым и, в силу этого, не склонным к паническим выводам. Отлупил начинающего живодера да и успокоился. А другой бы, пожалуй, до инфаркта сам себя довел: мол, маньяк-садист растет, к ближайшему психоаналитику незамедлительно ломанулся бы. Впрочем, тогда еще в нашей местности о психоаналитиках слыхом не слыхивали, но слыхивали о психиатрах, которых боялись, как нынче маньяков вышеупомянутых.

А еще, когда отец поделился вечером с матерью соображениями о случившемся, родители сообща придумали сами себе дополнительное утешение, мол, вполне возможно, что правильной жизненной дорогой идущий Аркадий таким вот несколько неуклюжим образом тоже пытался посильно содействовать общесемейному делу направления брата на истинный путь. Но сам-то Аркашка, если не вполне, то в основном вполне отдавал отчет своим действиям, и мотивы их были отнюдь не таковы, о коих мыслили отец с матерью. Потому что мучил пацан и губил несмышленых пернатых именно за их вызывающе дерзновенную наклонность к полету, каковая ему была недоступна даже во сне. «А пусть не летают», — так мстительно говорил Аркашка, правда, лишь сам себе.

Ну, а чтобы окончательно закрыть тему детских увлечений и затей той эпохи, вспомним еще поголовную страсть послевоенных советских детишек к всевозможного рода секретам, тайнам, взаимным обязательствам и пари по всякому поводу, скрепленным каким-нибудь экзотическим способом. Хотя слово «пари» тогда почти никто не знал, а говорили: «Спорим об рубле!» И далее следовало крепкое мужское рукопожатие, разбиваемое незаинтересованным лицом. Что, вероятно, в ином, соответствующем духу времени качестве свойственно и нынешним детям и что Мишку с Аркашкой тоже никак не могло обойти. Но при этом, само собой, Мишка всегда увлекался азартно, теряя чувство меры, Аркашка же — весьма умеренно. Лишь бы совсем уж от брата не отставать.

«Секретики» под стеклом, фантики, записочки, страшилки, усердно переписываемые в заветную тетрадочку стишки да пространные историйки а-ля г-жа Чарская — эти достаточно описанные ностальгирующими беллетристами «фишки» были в основном делом девчоночьим. Парни же страсть любили «заключаться», что также сопровождалось ритуальным разбиванием рукопожатия. «Заключались» на номера автомобилей: если кому-то выпадала обусловленная заранее комбинация цифр, он обретал право на обусловленное количество «щелбанов» противоположной стороне; на «мой солдат» — это кто первым при встрече выкрикнет; на «рыжих-конопатых» — это кто первый заметит на улице упомянутый объект…

А однажды кто-то придумал заключаться на «вашу зелень». Сие означало, что человек при первом же требовании обязан предъявить что-нибудь зеленое. Не в ближайшее дерево, разумеется, пальцем ткнув, не травинку на ходу под ногами сорвав, а в пределах собственного тела. Потому что в процессе своего развития эта команда, не предусматривающая даже намека на неповиновение, быстро окончательную чеканную форму обрела: «Не рвать, не щипать, вашу зелень показать!» Нет «зелени» — получай все те же щелбаны.

А гулять в ту пору мальчикам по улице в трусах, позже получивших звание «семейные», если погода позволяла, считалось ничуть не зазорным аж годов до пятнадцати. Но из-за этого проблема «зелени» становилась трудноразрешимой. И вот опять же кто-то сообразил прятать травинку либо листик под крайнюю плоть — это, если у кого с эрудицией не ахти, шкурка такая, по мнению некоторых народов, понятия не имеющих про «Вашу зелень…», абсолютно бесполезная. Таинственный для непосвященного обмен словесными формулами тогда приобретал специфическое звучание: «Не рвать не щипать, вашу зелень показать! — Наша зелень — на х…ю, показать я не могу!» И вопрос либо исчерпывался на основе великодушного взаимного доверия, либо ребята уходили в укромный закуток, чтобы один другому мог предъявить требуемое.

И вот однажды Мишка — конечно же Мишка, с Аркашкой такой беды никак не могло приключиться — спрятал в свое «интересное» место какую-то неведомую травинку, а этот самый предмет, который ныне с претензией на деликатность и даже утонченность именуется «достоинством», такой огромный сделался, что хоть женись в десять лет. Однако все, кому увидеть довелось, не в восторг пришли, а в ужас. Мишку даже в областной город возили, узким специалистам показывали… Обошлось… А тогда не до смеха было…

Оба учебных заведения, в которые занесла судьба братьев после семилетки, находились в областном городе, с которым даже в те поры было уже сносное автобусное сообщение. Аркашке койку в общежитии не дали, так как по суровым техникумовским стандартам он жил близко. И пацан все годы учебы, превозмогая лютую зимнюю стужу и всесезонную давку в переполненных советских автобусах марки «ЛиАЗ», комфортабельность которого исчерпывающе характеризуется любовным прозвищем «Сарай», данным ему неунывающим народом, каждое утро безропотно убывал на свои уроки, вечером возвращался столь же безропотно да еще домашние задания при скудном свете выполнял, чертежи какие-то чертил порой аж до глубокой ночи.

Надо заметить, что столь серьезное и ответственное отношение к жизни недорослей в ту эпоху было не редкостью. Оно до войны имело место быть, война его тем более укрепила, суровые указы, правда, уже в историю отошли, но память о них в народе еще была вполне свежа. А, кроме того, у Аркашки стимул был: выбиться в начальники и почем зря командовать всю жизнь такими разгильдяями, как Мишка. Конечно, этот стимул у многих был, и простодушные родители, никакой неловкости не испытывая, соответствующе наставляли: учись, сынок, чтоб потом до конца дней ничего тяжельше авторучки в руки не брать, а учиться не будешь — мантулить придется всю жизнь.

Конечно, старшие сестры к тому времени уже были взрослыми и кое-какому ремеслу успели выучиться. Две — Татьяна и Антонина — «грамотными» стали, для чего необходимо было иметь образование не ниже среднеспециального, самого тогда ходового, поскольку высшее считалось хотя и заслуживающим глубокого уважения, но все же излишеством и даже где-то экзотикой. Антонина стала воспитательницей детского сада, а Татьяна — учительницей начальных классов.