Карьера Отпетова - Юрий Кривоносов

Миша Мосейчук и Володя Воловень выполнили первыми в мире.

– А с какими конкретно известными людьми встречались, будучи фотокорреспондентом – какими их запомнили, сфотографировали?

– Есть у меня фотография: стол президиума и одиноко сбоку сидит, оторвано от всех, Ахматова. Вот так же и в жизни – этот человек был одиноким среди людей. И не просто одиноким, она принципиально отмежевывалась от той самой писательской братии, от Союза писателей, в котором было 10 тысяч, а по-настоящему назвать писателями можно было 10–15, от силы 20 человек. Помню Гагарина – очень приятный, улыбчивый, точный и собранный. Я и дома его снимал, и с людьми разными. Он был простой в общении. Я однажды спросил Гагарина о славе, которая его захлестнула. Он ответил, что это плохая штука: они как-то поехали с женой купить ей шубу в универмаг «Москва» на Ленинском проспекте, так на них набросилась толпа, они еле выбрались, в машину кинулись, все пуговицы на гагаринской шинели оторвали на память. Еще была интересная встреча в Ялте с Маршаком – светлым, добрым человеком, о котором говорили, что у него «щедрая душа писателя». Меня, как много где бывающего журналиста, Маршак много о чем расспрашивал, и, в частности, о Чувашии, где он сам был когда-то, сравнивал, радовался переменам, а потом вдруг со смехом объявил: «Знаете, а я ведь «Чувашский Бог»! Ко мне там на пароходе все приставали, кто я такой, а говорить, что писатель, не хотелось, вот и сказал им, что я – Чувашский Бог, а поскольку в наше время живого бога как-то неудобно иметь, меня, мол, спрятали в Ленинграде. Я тогда знал несколько чувашских слов и неплохо разыграл пассажиров. Да тут еще один мальчишка местный то ли прослышал обо мне, то ли случайно подтвердил мой «сан» и сказал при всех: «Я тебя знаю, ты наш Чувашский Бог!»

– Ваша мама из рода Рискиных, который уходит корнями в Лиозно, место рождения Шагала.

– Когда в Лиозно в 1887-м родился Шагал, моя прабабушка, Бобе Эйге Рискина, была повитухой и принимала там всех новорожденных, за исключением тех, что рождались в богатых семьях – те вызывали акушерок из Витебска. Уже давно нет мамы, которая могла бы это подтвердить, но, по моим подсчетам и умозаключениям, учитывая то, что Шагалы были бедяками, его могла впустить на этот свет только Бобе Эйге.

– Над чем вы сейчас работаете?

– У меня есть булгаковский сайт – mikhail-bulgakov.ru. Там многое, что связано с Булгаковым. И написанное, и снятое, и переснятое мною. Еще есть идея поставить на булгаковский сайт интересную книгу Л. Яновской «Треугольник Воланда». Она издавалась в 92-м в Киеве, но тираж был небольшой, весь разошелся. Я уже подготовил текст, осталось вставить в него фотографии. Так что дел много.

– Вам 90 лет. Как удается быть таким деятельным и оптимистичным?

– А как в той песне – «главное, ребята, сердцем не стареть». Не терять силу духа, интерес к жизни. Вот у меня в голове все время работа, столько тем, о которых нужно рассказать. И еще с людьми надо больше общаться. Людей надо любить. Но не всех. Хороших.

К издателю

Государства погибают тогда, когда не могут более отличать хороших людей от дурных.

Беседовала Катерина Кудрявцева

«Литературная газета»

13 числа, в понедельник, рано утром в дверь постучали. Прозвучало это весьма глупо, потому что есть звонок, не увидеть который может разве что слепой. Я открыл дверь и предо мной предстало некое геометрическое тело величиной с человека, а формой (или, точнее сказать, силуэтом) напоминающее сахарную голову. Но, пожалуй, это все же был человек – в черном без рукавов плаще-накидке с поднятым капюшоном. Откуда-то из недр этого плаща выдвинулись руки, державшие объемистый пакет. Руки как руки, только очень белые и какие-то средние – ни мужские, ни женские. Я даже и не заметил, как пакет перешел из этих рук в мои, – наверное, потому, что в этот момент пытался увидеть лицо необычного посетителя, но оно почему-то не разглядывалось – ощущалось просто безликое светлое пятно, чуть разрисованное на манер матрешки и потому совершенно стертое.

Фигура крутнулась, как бы на оси, и верх ее вдруг как бы отвалился – это откинулся за спину капюшон. Никак не могу вспомнить, осталось ли что-то на том месте, где должна была быть голова, потому что смотрел я только на этот откинутый капюшон, точнее в его изнанку, и видел желтое поле в крупную клетку – этакая размашистая шотландка, образованная перпендикулярно пересекающимися черными линиями. Еели учесть, что накануне я нигде не был и ничего не пил, то явления зеленых, желтых или каких бы то ни было иных чертей полностью исключались, как и желтые призраки в крупную клетку…

– Стоп! – вдруг крамольно подумал я. – В клетку? А не коровьевские ли это штучки?

Занятый этой мыслью, я заметил, как черная фигура исчезала – она как бы растворялась в бьющих из окна на лестничную клетку солнечных лучах, желтое же поле капюшона стало стягиваться, как сказочная шагреневая кожа, а потом разорвалось надвое, и каждая половинка превратилась в большой желтый кружок – ну не с блюдце, а, наверное, со значек, какие теперь в моде, на тему «Ну, погоди? От клеток же остались только две вертикальные палочки-черточки, пересекавшие желтые кружки посредине. И только теперь я сообразил, что это – огромные глаза и принадлежат они здоровенному черному котяре, выглядывающему из-за поворота лестницы.

– Да это же Бегемот! – ахнул я, чувствуя, как моя спина покрывается мелкой рябью. – Мистика! Вот к чему приходишь, когда начитаешься всякого…

Но тут черный кот вывернулся из-за поворота целиком, приблизился ко мне вплотную, потерся о перила и жалобно мяукнул. – Фу ты, черт. Вот уж, право, у страха глаза… Да это же соседский Яшка прибрался с ночной гулянки – вон и шерсть у него вся какая-то измятая, и на морде царапина красуется – видать, опять где-то дрался, отстаивая свои кавалерские права.

Прибраться-то Яшка прибрался, да припозднился – хозяева его уже на работу ушли, а это значит, что теперь он будет весь день отираться на лестнице и орать дурным голосом с голодухи – после ночных трудов у него почему-то всегда разыгрывается нечеловеческий, прямо-таки собачий аппетит. Эти его фокусы давно всему дому известны, и уж точно, что работать он мне сегодня не даст, а работа у меня как раз очень срочная…

И тут меня осенило – я широко распахнул дверь и впустил Яшку в квартиру. Он прямым ходом направился на кухню, хотя и был у меня в первый раз, что, впрочем, не имеет никакого значения, так как дом у нас типовой, и топография каждой квартиры отдельного изучения не требует.

Я налил ему молока, но он отказался, сказав, что оно порошковое, (а, может, не он сказал, а я сам себе сказал или подумал только). Тогда я предложил ему покупную микояновскую котлету, которую он привычно етрескал – всем известно, что его хозяева только такие и покупают, не стряпая домашних из-за нехватки времени. Не отказался он и от второй, а потом от третьей и запил их как ни в чем не бывало и даже с наслаждением обыкновенной водопроводной водой, налитой ему в стеклянную баночку из-под зернистой икры. Несоответствия содержания таре он, конечно, не заметил, потому что с упомянутым всуе продуктом ему на своем веку сталкиваться, видимо, не приходилось. И то, что вода была хлорированная, Яшку также не покоробило – он попросту не знал, что бывает какая-то иная, и думал – такой она и должна быть, – как горожанин, он другой никогда и не пробовал.

Пока Яшка утолялся, я размышлял о предшествовавшем его визиту визите «сахарной головы» и всячески отгонял мысль, что мне это не примерещилось. Ход моих рассуждений был, примерно, таков:

– Ну, допустим, капюшон в крупную клетку мне почудился… Кота не за того принял – в этом тоже ничего сверхъестественного нет – Яшка экземпляр крупный. Но рукопись-то, вот она, лежит на кухонном столе, как будто тут всегда и лежала…

И опять:

– Стоп! А почему, собственно, рукопись? Я ведь пакета еще даже не распечатывал и понятия не имею, что там в нем кроется. Может, формат его, в стандартный размер писчего листа, наводит меня на подобное подозрение, только и через плотную черную бумагу конверта мне явственно видится печатный, а, точнее сказать, машинописный текст.

Взрезаю конверт, и – точно: рукопись! Всякое со мной бывало, а вот готовых рукописей мне еще никогда не подкидывали – все больше самому их «печь» приходилось, и не всегда с удовольствием, а когда и со скрежетом зубовным (кто своим письменным словом кормится, знает, что значит – не идет тема – упирается не то чтобы каждым словом – каждой буквой, как осел на быстрине).

Рукопись-подкидыш для меня нечто новое, хотя всякого прочего мне подкидывали бессчетно: цветы, птичек-рыбок, щенков, котят, – да не на день-два, а на недели (главным образом соседи по случаю отпусков), но более всего – детишек – их в основном по вечерам и на выходные, по причине гостей, театров, кино и прочих обязательных развлечений и уж совсем редко – неотложных семейно-домашних и общественно-служебных дел. Можно сказать – все дети нашего дома, пока выросли, через мои руки прошли! Я не роптал и не ропщу, и одного лишь от их родителей требую – не приходить за своими чадами слишком поздно, не будить заснувших малышей, почему и остаются они обычно у меня до утра – с ночевой…