Культурный слой - Дана Арнаутова

Страабонен сдержал слово и прислал письмо. Лауреатом премии будет назван Навкин. Жизнь подарят этому русскому старику. Йохан учтиво и многосложно сожалел, а Джереми так ни разу и не сумел прочитать его письмо с начала и до конца, хотя брался раз пять, но глаза соскальзывали, смысл таял, и очень хотелось позвонить Элен, чтобы услышать её голос. Но он позвонил Навкину. Трижды начинал набирать его номер и сбрасывал, приказывая себе сперва успокоиться. Наконец, дождался гудков. Ни слова о премии, просто интервью. Готовится юбилейная статья. Есть повод — восьмидесятилетие первой публикации Патрисом Блорине в журнале «Научная Америка» статьи «Алгебра души», заложившей краеугольный камень теории ментального переноса. Академик на удивление легко согласился. Никаких лишних вопросов, просто: «Вы в Москве? Приезжайте в Ментал к трём часам дня, вам выпишут пропуск». Оказалось, что старик говорит очень медленно, выделяя отдельно каждое слово, и перед словом «пропуск» он замялся, замешкался, очевидно, не находя нужного перевода.

Часы показывали 2:25 (сдался и выставил на местное время), спрашивать таксиста совершенно бесполезно, но маячок на карте сообщал, что осталось не больше 30 миль. Джереми вздохнул и закрыл глаза. Пора было решать, что говорить академику. Как повести разговор? Джереми очень мало знал о старике — официальная биография была суха и скупа на подробности, все интервью, которые удалось найти, Навкин давал местным СМИ, и мало что удалось выудить из того корявого перевода, который спешно состряпал для Джереми Боб, выучивший русский в десятые, на волне возвращения интереса к идеям Союза (старина Боб, как ни крути, а свой коньяк ты заслужил); едва ли можно строить разговор на том, что четыре года назад НИК никак не мог договориться с жильцами посёлка «Сатурн» о том, в чьи обязанности входит починка поселковой дороги. Ничуть не лучше были «Юбилейные беседы», где репортёр зачитывал выдержки из биографии Навкина, а старик всё больше отмалчивался, являя собой скорее недвижного идола, чем собеседника. По всему выходило — придётся полагаться на чутьё и не изменявшую до сих пор журналистскую хватку. То есть повторять безумство полководца, бросающего в бой войска безо всякой диспозиции, строителя, возводящего небоскрёб на болоте, пилота, ведущего самолёт без диспетчера. Дело-то привычное. Но Элен… От одной мысли подводило живот (может, с голоду? Так и не заставил себя спуститься и поесть), мурашки бежали по липкой от проступившего пота спине, а вместе с тем разгорался радостный азарт предстоящей схватки, и Джереми безуспешно пытался сдержать, обуздать его, чтобы не спугнуть старика раньше срока.

Он открыл глаза, бросил взгляд в окно и подобрался, едва подавив в себе мальчишеское желание прижаться к стеклу: дорога заметно сузилась и теперь петляла между домов вполне походящих на те, с фотографий, так же часто и круто поворачивая, как если бы вилась между гор, а не стелилась по равнине.

Любезная охрана на пропуске, кружная дорога до нужного корпуса, начавшаяся всё же морось, светлый холл, хорошо одетый молодой человек в накинутом поверх костюма белом халате (Мистер Волтер? Сюда, пожалуйста. Осторожно, здесь ступенька. Теперь направо. Будьте любезны, подождите академика Навкина здесь). Скромный кабинет без окон, большую часть которого занимал огромный стол, по старомодной привычке заваленный книгами (почти все названия на русском, Джереми не понял ни слова). На стене в строгой рамке портрет мужчины с вытянутым лицом и рыбьими глазами (кто это, Джереми не знал, предполагая, однако, что какой-то видный учёный), два удобных кресла для гостей (Джереми занял правое), придвинутый к столу стул с непомерно высокой спинкой, пять разных чашек, стоящих среди книг и бумаг в совершенном беспорядке (чашки, однако, были чистыми — Джереми не преминул заглянуть), маленький бронзовый бюст лысеющего мужчины с прямым носом и строгим профилем, чью голову венчал лавровый венок. Бюст показался знакомым, и Джереми минут пять разглядывал тонкие черты, а потом, узнав, едва не хлопнул себя по лбу, зато, поднимаясь навстречу хозяину кабинета, он гордо сказал себе: «Рубикон перейдён, принимай бой».

Академик Навкин

— Простите, я знаю, вы уже десятки раз отвечали на этот вопрос, но не задать его не могу. Вы занялись физикой в пятьдесят четыре года. Мистер Навкин, в пятьдесят четыре! Это поражает воображение, — начал Джереми, когда старик, пожав протянутую руку, занял свободное кресло; после того, как он неспешно разлил чай из небольшого фарфорового чайника, который принёс с собой, осторожно держа за маленькую ручку; после того, как дважды с шумом вдохнул горячий напиток, а Джереми поднёс чашку к губам и вежливо кивнул; после того, как сказаны были обычные приветствия, и старик церемонно извинился за свой несовершенный английский. Только тогда, включив диктофон, Джереми начал.

— Возможности человека ещё не изучены до конца, — отвечал ему академик шершавым, натужным голосом. Он совсем неплохо выглядел для своих лет, даже лучше, чем на фотографиях. Высокий, широкоплечий, с мощной грудью и лысым черепом. Возраст выдавало оплывшее лицо сердечника и до полупрозрачности высохшая, сморщенная, отвисшая на шее кожа. Держался старик так, что Джереми не удивился бы, окажись под белым халатом и толстым бурым свитером развитая мускулатура.

— И вам известен тайный ключ? Способ их открыть?

— Разумеется. Но вам он не понравится, — сказал Навкин, криво улыбаясь. Странная у него вышла улыбка — одной только правой половиной лица. Принимает игру, подмигивает? Или возрастное нарушение мимики? Джереми никак не мог понять и внимательно вглядывался в лицо собеседника: глаз прищурен, уголок губ приподнят, но слишком сильно и как-то неестественно долго, больше похоже на судорогу. Едва не вздрогнул, вспомнив, что нужно продолжать интервью:

— Работа, работа и ещё раз работа? — предположил он, стараясь шуткой скрыть неловкость.

— Вдумчивая, сосредоточенная работа. Постоянная и каждодневная, — наставительно выдал академик трюизм с видом настолько серьёзным, что Джереми невольно поставил под сомнение его ум. — Впрочем, частый перенос стимулирует кровообращение в мозгу.

Нужно было расположить его к себе, заставить открыться, вызвать на беседу, на разговор! Попытался зайти с другой стороны:

— Вы около сорока лет оставались рекордсменом по количеству переносов сознания. Каково это, каждый год ощущать себя в новом теле?

Внимательный взгляд академика застыл на Джереми. Тому сделалось не по себе. Не то чтобы Навкин пронизывал его насквозь, если бы, — глаза старика казались слепыми. Серые, подёрнутые белёсой, чуть мутноватой плёнкой, но зрячие, и от этого делалось жутковато. «Джереми, Джереми, успокойся» — сказал он себе.