Лаг отсчитывает мили (Рассказы) - Василий Милютин

Касаткин аккуратно ломает и кладет спички — считает бомбы. Тихий и аккуратный, он делает это добросовестно, как и любое дело. Некоторые думают, что подводники — люди особенные. Глупости! Люди как люди. Простые и разные. И скромный, как девушка, Касаткин, и задиристый весельчак Хмара, и десятки других моих товарищей — все они славные ребята и самые простые. Смелые они, крепкие, но, как и все люди, любят жизнь и хотят жить.

Сейчас нам выпали тяжкие минуты. Мы задыхаемся. Будь я один, давно потерял бы рассудок. Но вместе мы все вынесем.

Что ж, мы свое сделали. Четыре потопленных транспорта с грузами стоят куда дороже нашего корабля. И людей на них было во много раз больше, чем нас. Но когда речь идет о твоей судьбе и судьбе твоих товарищей, гонишь к чертям арифметику. Тут никакие цифры не утешат.

Неужели конец? Неужели наш командир ничего не придумает? У нас вся вера в него. Только он может спасти. Своим умом, своей волей. Есть все же на земле необыкновенные люди. И один из них — наш командир. Мне это видно лучше других. Я рулевой, на вахте всегда рядом с ним. Я первый ловлю его команды, мне кажется, что и мысли его читаю: у него такое выразительное лицо, во всяком случае, я очень часто их угадываю, и потому мне понятен каждый его жест. Потеряй мы командира, нас давным-давно потопили бы.

А мы живем. Пока живем…

Белая подковка лезет в глаза. Всякое терпение лопнет. Поднимаю отяжелевшую, непослушную руку, чтобы вывернуть осточертевшую лампочку.

— Пусть горит, — останавливает меня Касаткин.

Да, пусть горит. Она и так погаснет, когда сядут аккумуляторы. Нас тогда уже не будет. Когда-нибудь, после войны, лодку поднимут. В темное нутро ее спустятся люди и в молчании снимут фуражки. Они не узнают наших имен: все документы мы сдали в базе. У меня в кармане ватника только карточка Симы. Любительская фотография (сам снимал!) и сейчас уже желтая, потрескавшаяся, а к тому времени совсем поблекнет…

Симочка — так ее все зовут — маленькая, смешливая телефонистка. А я зову ее Кубышкой: она сильно располнела в последнее время. Мы ждем ребенка. Неужели я так и не узнаю, кто у нас будет — сын или дочь?

…Нестерпимая боль дергает виски. Это толчки загустевшей без кислорода крови, а мне чудится, что кто-то бьет меня молотком так, что трескаются кости черепа. Заслоняю обеими руками голову, корчусь, кричу.

И вдруг дышать становится легко, словно морским ветром пахнуло в лицо. Глотаю и глотаю этот ветер. Унимается боль в висках. Открываю глаза. Но где же лампочка? Хочу протереть глаза, пальцы натыкаются на резину. Маска кислородного прибора. Ничего не понимая, поворачиваю голову. Передо мной — командир. Глубоко запавшие, утомленные глаза улыбаются.

— Ну что, воскресли? Между прочим, я считал вас покрепче…

Командир жив! Командир улыбается! Это действует лучше кислорода. Я сползаю с койки.

— Пошли, — говорит он мне, — вы можете понадобиться.

Командир идет мимо коек. Скрипят осколки стекла под его валенками (он любит, чтобы ноги были в тепле). Капитан-лейтенант заговаривает с матросами. Тем, кто слаб, дает подышать кислородом. Нам он запретил пользоваться кислородными аппаратами индивидуальных спасательных костюмов, но свой не бережет.

Во втором отсеке одуряюще пахнет хлором. В аккумуляторной яме треснул эбонитовый бак элемента. Кислота вылилась и смешалась с проникшей внутрь корпуса морской водой. Стал выделяться хлор. Электрик Комов, кряжистый, медлительный матрос, надел противогаз, залез в яму и захлопнул за собой крышку люка. Он пробыл там, пока не осушил трюм. Вытащили его без сознания, с разъеденными кислотой руками. Сейчас его привели в себя. Лежит бледный, с запекшимися губами. Врач бинтует ему руки. При виде командира в покрасневших глазах матроса блеснули горделивые искорки.

— Нет больше газу, товарищ командир!

И закашлялся: хлора хоть и не столь много в отсеке, но горло дерет.

— Вы орел, Комов! — говорит командир. — С такими не пропадем!

У вскрытого гирокомпаса копается штурманский электрик Фролов — стройный, на редкость красивый блондин. У нас не сохранилось ни одного компаса: магнитный лопнул, и из его котелка вытек спирт, гироскопический тоже не действует, и Фролов бьется с ним, хотя и сам сомневается, удастся ли исправить.

В центральном посту командир не задержался.

— Сначала обойду весь корабль.

Я было примостился на своем вертящемся стуле у бездействующих манипуляторов рулей, но оглянулся на командира и понял, что отпускать его одного нельзя. Он едва волочит ноги. Ему не хватило сил открыть переборочную дверь. Открываем вдвоем. Я иду с командиром, чтобы поддержать его в случае чего.

Мы побывали в четвертом и пятом отсеках. Заглянули в душный электромоторный отсек. Здесь сидел на разножке матрос и опиливал зажатую в коленях — чтобы шума меньше было — толстую медную пластину. Моряк водил напильником по металлу, и красные опилки смешивались с потом, который падал с его пунцового от удушья лица.

— Ну как, старшина? — спросил командир.

Исцарапанной в кровь ладонью моряк откинул со лба мокрую русую прядь.

— Готово. Сейчас поставим.

Пластину автомата электрики опиливали по очереди: сил у каждого хватало минут на десять. Теперь работа закончена. Лодка получит ход.

Мне стыдно. Пока я предавался горестным раздумьям, созерцая лампочку перед своим носом, товарищи трудились, чтобы спасти корабль. А им было куда хуже, чем мне в прохладном первом отсеке.

— Что ж, рулевой, — трогает меня за рукав командир, — пора и нам на свой пост.

Капитан-лейтенант перешагнул через высокий порог — комингс и пошатнулся. Едва успел уберечь его от падения. Сбежались мотористы (мы были уже в дизельном отсеке).

— Чего ждешь? — накинулись на меня. — Кислород скорее!

Накладываю маску на полуоткрытые губы, открываю вентиль. Командир встряхивается, вырывает у меня аппарат.

— Отставить! Кислород только для самых слабых!

Мы помогаем ему подняться. Опираясь на мое плечо, он ступает по узкому проходу, и опять битое стекло хрустит под подошвами его валенок.

В центральном отсеке нас встречает акустик:

— Ушли!

Только теперь мы замечаем, что взрывов не слышно.

— Подозрительно… — Сдвинулись брови командира. — Не похоже это на гитлеровцев.

— Шторм наверху, — высказывает догадку акустик. — Сдрейфили болтанки.

— Тогда попробуем, — говорит командир. — По местам стоять, к всплытию!

Старшина трюмных, ухватившись за маховик клапана, ждет сигнала.

— Продуть среднюю! — командует капитан-лейтенант.

Слышно, как шипит сжатый воздух. Сейчас лодка оторвется от грунта, вынырнет на поверхность, и мы надышимся вволю. От одного этого ожидания становится веселее. Глаза всех прикованы к глубиномеру. Но стрелка его не движется.

— Стоп!

Командир оглядывает циферблаты манометров. Приказывает продуть цистерну быстрого погружения. Результат тот же самый. В чем дело? Повреждены цистерны? Или лодку так засосало в ил, что ей не оторваться? Командир решается на крайний шаг: воздух подается сразу во все балластные цистерны. Стрелки манометров катастрофически клонятся к нулю. Вот и все замолкло. Баллоны пусты…

Командир устало опускается в кресло.

— Давайте думать, товарищи.

Что тут придумаешь? Офицеры пожимают плечами. А командир свое — приказывает вахтенному:

— Передайте по отсекам: всем думать, как продуть балласт!

Мы молчим. Совестно поднять глаза. Командир к нам обратился за помощью, а мы в эту самую горькую для него минуту ничем не можем пособить ему… Он всегда находил для нас верный совет, всегда мог ободрить, вселить уверенность в успехе. А мы… Как обидно чувствовать себя беспомощным!

В отсеке сейчас много людей. Дышать становится невмоготу.

— В центральном! — слышится из переговорной трубы. Я узнаю голос Касаткина — Воздух есть. В торпеде. Мы подключаем ее к магистрали.

Старшина трюмных в сердцах хлопает себя по темени. И любой из нас готов последовать его примеру. Как мы забыли про нее, горемычную? А ведь в ней добрый центнер воздуха — да, да, воздух тоже имеет вес, тем более если он сжат до двухсот атмосфер!

Через полчаса баллоны наполнены: стрелки манометров на красной черте.

Командир сам подходит к клапанам станции погружения и всплытия. Минуту помедлив, рывком поворачивает маховик сразу на несколько оборотов. Над головой теперь не шипение, не свист, а рев, от которого мы невольно приседаем.

Лодка качнулась. Палуба давит нам на подошвы.

— Пошла! — орем во весь голос.

Стрелка глубиномера движется все быстрее. Нас не смущает, что всплываем с большим дифферентом. Лишь бы вырваться из пучины, а там все выправим!

Внезапно мы валимся с ног, падаем друг на друга. Ничего, это просто качка! Командир взбирается по скоб-трапу, отдраивает рубочный люк. Из шахты на нас низвергается водопад, а вместе с ним холодный ветер. Какой он чудесный — соленый, душистый. Мы хмелеем от него, обнимаемся, хохочем. Надсадно гудят вентиляторы: пусть ветер гуляет во всех отсеках!