Редакция - Юлия Качалкина

В дверь вбегает Человек с микрофоном.

Человек с микрофоном (запыхавшись). А, Юрий Борисович! Мы к вам! Ванечка-Ванечка! Бери камеру – пошли! Юрий Борисович! Не скажете ли пару слов о празднике и своей новой книге? Для нашего канала. Мы очень хотели бы показать, как…

Голос Человека с микрофоном постепенно стихает в коридоре – все четверо отправляются в аудиторию, где пройдет семинар.

Женщина за столом. Мандельштам ходил по этому полу! И с тех пор – ни одного ремонта! Яду мне, яду…

Занавес

Семинарская аудитория Литературного института. На входной двери – профиль и подпись: «Аудитория Долматовского». Сидят семеро студентов. У каждого за спиной – одежда. Куртки и плащи. Потому что раздевалки в институте нет. Не болтают. Один из семи – мужик лет сорока, Саша, – взъерошенный, шея обмотана длинным зеленым шарфом. Смотрит дико. В руках – какая-то книжка. На первой парте двое едят бутерброд. Входит сначала Фальцвейн, следом за ним – телевизионщики. Их новомодная аппаратура резко контрастирует с общей бедностью обстановки. Семинаристы вздрагивают и не встают. Фальцвейн проходит к своему столу и ставит на него портфель.

Фальцвейн. Ну, Ирочка, я рад, что ты выздоровела. Сегодня прочтешь нам что-нибудь.

Ирочка (маленькая, тоже взъерошенная и с шарфом на шее. Хрипловато и нараспев). Я прочту вам поэму!

Фальцвейн. Прекрасно!

Человек с микрофоном (говорит, пока Человек с камерой включает ее и обводит сидящих объективом). Сегодня мы ведем съемку из альма-матер российских писателей – Литературного института имени Горького. Ровно семьдесят лет назад, одним осенним днем его двери впервые распахнулись перед талантливыми ребятами со всех концов страны. Сегодня здесь учатся сотни подающих надежды поэтов и прозаиков. Руководят ими мастера с большой буквы М. К одному из них – Юрию Борисовичу Фальцвейну – мы и решили заглянуть. Юрий Борисович еще помнит, как его друг Иосиф Бродский пришел к нему мальчишкой и принес первые свои стихи. Теперь первые стихи приносят другие, не известные пока нам гении. Может быть, именно им предстоит получить следующую Нобелевскую премию по литературе. Кто знает?

Человек с камерой выключает камеру. Съемка прерывается на самой патетической ноте. Девушка начинает чтение поэмы (приглушенный звуковой план, монотонно и неразборчиво). Лицо Фальцвейна медленно грустнеет. Телевизионщики сидят молча и скромно. Их лица тоже медленно грустнеют. Никто друг на друга не смотрит – все смотрят под ноги. Девушка читает долго.

Фальцвейн (приободряясь). Ну вот теперь давайте обменяемся первыми впечатлениями. Первыми – это импрессионизм. Не стесняйтесь. Да, Саша…

Саша. Я бы хотел сказать… хотел сказать… это очень сложное по структуре произведение. В нем столько… столько аллюзий… древнегреческие боги и современные типажи… архитектоника строится по принципу напластования одного временного среза на другой… но я заметил несколько неточностей. вот во втором десятистишии пятая и седьмая рифмы – неточные. Зевс – Мерседес. В восьмом десятистишии. Эвридика – Бутик. В пятнадцатом…

Фальцвейн. …Хорошо-хорошо, Саша. А кто-нибудь еще что-нибудь хочет сказать? Да, Анечка?

Анечка (нервно комкает в руках тетрадку и кусает губы). Я… мне… я бы хотела сказать, вот… что вот… Ира пишет замечательно светлые стихи. Вот… а еще… я бы… я бы… сказать… у нее много – да… много аллюзий там… и на век… Серебряный… я… все.

Фальцвейн. Спасибо, Анечка! Очень конструктивно.

Телевизионщики (хором). Мы, наверное, пойдем, Юрий Борисович! Еще ведь – монтаж…

Фальцвейн. Да? Ну, хорошо, деточки. А мы еще позанимаемся.

Телевизионщики быстро-быстро исчезают за дверью. Там как будто взрыв хохота. В аудитории все делают вид, что ничего не расслышали.

Фальцвейн (обращаясь к студентам). Кто-нибудь еще хочет высказаться об Ирочкиной поэме? Да, Настя?

Настя (в сильных очках, грудным голосом). Мне понравился мотив сна. Это напомнило мне Кальдерона. Жизнь есть сон.

Студенты, услышав знакомую фамилию, согласно кивают.

Фальцвейн. А вы, Настенька, Кальдерона читали?

Настя (не смущаясь, с вызовом). Нет. Но – слышала о нем. Мне этого достаточно.

Молодой человек с книгой продолжает тихо сидеть за последней партой. На лице его – улыбка.

Действие второе

Редакция «Первопечатника». Сидит Хесин и пьет чай. Держит кружку обеими руками. Напротив сидит молоденькая Лина – секретарь-референт. Болтает по телефону с каким-то молодым человеком. Воскресенский пытается достать со шкафа неприподъемный фолиант. Лева курит в коридоре. В комнату тянет табаком.

Хесин. Линка! Прекрати, наконец, трепаться! И убери сумку со стола! Вот что у тебя в сумке, а?

Лина (не отнимая трубки от уха, в сторону). Деньги там!

Хесин (оживляясь). О, Линкух! А дай нам тогда денег, а? А то нам с Левочкой водки выпить не на что!

Лева (из коридора, зычно). Вот ты, Осенька, всегда так. Сначала, дай денег, а потом – никакой любви. Вот мы же Линочку не собираемся брать с собой, да ведь, Линочка?

Лина не обращает внимания, треплется по телефону дальше.

Лева. Вот я и говорю. А кто отдавать будет?

Хесин. Кто тут говорит, что непременно – отдавать? Может, это ее (тычет пальцем в Лину) добровольный акт симпатии к нам, ее коллегам, да, Линочка?

Лина треплется по телефону, не обращая внимания. Хесин тихо и недвусмысленно лезет к ней в сумку за кошельком. Достает. Рассматривает.

Лина (мгновенно прекращая разговор).… перезвоню тебе… Хесин! Верни немедленно, слышишь?! Отдай!

Лина вскакивает, выхватывает кошелек. Хесин его не удерживает. Смеется, закрываясь ладонями от нападающей. Лина в шутку колотит его книжкой куда попало.

Охина (незаметно входит в комнату и останавливается в дверях, занимая довольно большое пространство). Ну, мальчишки и девчонки! Сейчас расскажу сказку…

Лина роняет книжку на пол и поспешно садится на место. Хесин продолжает хохотать и тоже сидит. Сашенька вытягивает шею из-за угла, смотрит вопросительно.

Хесин (встает навстречу Охиной). Это Линка меня приревновала! Я ей изменил, а она не вынесла.

Лина показывает ему язык.

Хесин. Люблю темпераментных девок!

Лина швыряет в него ручкой. Попадает в ухо.

Хесин. Уй!!! И дерется! Бьет меня! Видите, Виктория Львовна, как тяжела жизнь обычного трудолюбивого редактора?! Мне же просто не дают работать! То Лева с Сашенькой пить зовут. То Лина прелестями смущает.

Лина ищет, чего бы еще в него кинуть, но не находит.

Хесин. А вы говорите – творческая стабильность! Нет в природе такой штуки, как творческая стабильность! Нету!

Сашенька улыбается.

Охина (лицо серьезное, но шутку понимает). Харе изливаться. Я и так знаю, что ты – гений. Как там филантропия в завтрашний номер?

Хесин (разводя руками в реверансе). Убиваюсь!

Охина. Давно бы уже надристал, если бы работал. Уволить тебя к чертовой матери…

Хесин. Ну, Виктория Львовна, вы тогда потеряете в моем лице целую эпоху…

Сашенька (растягивая слова). Да-ааа. Эпоху девственного либерализма образца 1980-х. Хесин – наш вечный обиженный интеллигент. Его нельзя терять. Он – музейная редкость.

Охина (смотрит на всех по очереди). Ну вас совсем! Дармоеды… ухожу от вас. Ося, зайди ко мне вечерком – потолкуем. (Подмигивает ему.)

Все хором. Мы будем скучать по вам, Виктория Львовна!

Дверь закрывается. Занавес.

Большая однокомнатная квартира на пятом этаже красивого сталинского дома. Темно. Вечер. В двери поворачивается ключ. Входит Фальцвейн. Включает свет. Ставит на половик портфель. Снимает пальто и шапку. Из кухни появляется огненный зверь персидской породы. Скачет к Фальцвейну, прыгает и виснет на пальто. Фальцвейн машет одновременно зверем и пальто из стороны в сторону, пытаясь стряхнуть кошку.