Поющие Лазаря, или На редкость бедные люди - Майлз на Гапалинь

Причиной этого смрада был один из наших домочадцев. Имя его было Амброзий. Старик крепко любил его. Амброзий приходился сыном Сорхе. Сорха была нашей свиньей, и когда она приносила потомство, она приносила его в изобилии. И хоть и много у нее было сосков, но всякий раз, когда поросята принимались высасывать из нее корм, на Амброзия соска не хватало. Амброзий был робок по натуре, и когда поросятам случалось проголодаться, а с такими, как они, это случается то и дело, бедный Амброзий оставался последним безо всякого соска. Когда Старик заметил, что поросеночек слабеет и хиреет, он забрал его в дом, устроил ему тростниковую постель возле очага и время от времени подкармливал его коровьим молоком из старой бутылки. Амброзий немедленно пришел в себя, вырос на удивление и сильно разжирел. Но увы – каждой твари присущ свой запах, по воле Господа, и запах, свойственный свиньям, не слишком приятен. Пока Амброзий был маленьким, запах тоже был небольшим. Когда Амброзий стал подрастать, запах возрос соответственно. Когда он стал совсем большим, запах стал очень сильным. Сначалавсе у нас было не так уж плохо, потому что днем мы держали окна открытыми, дверь нараспашку, и сквозняки гуляли по всему дому. Но когда наступала темнота и Сорха с другими свинками возвращалась домой на ночлег, – вот тут поистине наступало такое, что нельзя ни рассказать, ни описать. Иной раз посреди ночи нам казалось, что утро не застанет нас в живых. Иногда мать со Стариком вставали и выходили из дома, чтобы прогуляться с десяток миль под дождем, пытаясь отделаться от вони. Когда Амброзий пробыл у нас в доме месяц или около того, лошадь Чарли отказалась заходить на ночь в дом и каждое утро оказывалась вымокшей насквозь (ибо сколько я себя помню, не бывало еще ни разу ночи без бури и проливного дождя), но все равно вид имела довольный, несмотря на все трудности, которые пришлось вытерпеть в бурю. Самое же тяжелое испытание выпало, конечно, на мою долю, так как ходить я не умел, а другие способы передвижения были мне недоступны.

Какое-то время все так и шло. Амброзий быстро рос, и Старик сказал, что вскоре уже он сможет проводить время под открытым небом с другими свиньями. Он был любимцем Старика; потому-то матушка и не могла спровадить вонючую свинью вон из дома палкой, хоть и потеряла здоровье от страшной вони. Однажды мы вдруг заметили, что Амброзий, – в одну ночь, как показалось нам, – чудовищно вырос. Он стал высотой со свою собственную мать, только гораздо шире. Брюхо у него доставало до земли, а бока раздулись так, что впору было испугаться. Старик в тот день ставил свиньям большое ведро картошки на обед, как вдруг заметил, что что-то неладно. “Нелегкая меня побери, – воскликнул он. – Он скоро лопнет!” Когда мы пристально обследовали Амброзия, похоже было, что бедняга стал совершенно, как шар. Не знаю – то ли он съел лишнего, то ли на него напала водянка или какая другая ужасная болезнь. Но я еще не все сказал. Запах теперь стал почти непереносим, так что моя матушка упала в обморок в задней части дома, утратив последние силы по причине этой новой вони.

– Если вы не уберете эту свинью из дома сию минуту, – заявила она слабым голосом со своей постели в задней части дома, – я подожгу этот тростник, и тогда раз и навсегда придет конец трудным временам в этом доме, и если даже все мы тут же окажемся в аду – пусть; по крайней мере, я никогда не слыхала, чтобы там были свиньи.

Старик курил свою трубку, глубоко затягиваясь и стараясь наполнить комнату дымом, чтобы защититься от вони. Он отвечал так:

– Женщина, – сказал он. – Бедная скотинка больна, и мне меньше всего хотелось бы выгонять ее на улицу, когда она нездорова. Святая правда, что запах этот перешел уже все мыслимые и немыслимые границы, но смотри, – ведь сама свинья молчит и не жалуется, хотя и у нее есть рыло.

– Она онемела от собственной вони, – сказал я.

– Раз так, – сказала моя мать Старику, – я поджигаю тростник.

Так они продолжали препираться довольно долго, но наконец старик подчинился женщине и согласился выгнать Амброзия. Сначала он попытался выманить свинью за дверь свистом, уговорами и лаской, но скотина оставалась на том же месте без малейшего движения. Не иначе как все чувства у свиньи притупились от вони, и она не слышала, что говорил ей Старик. Как бы там ни было, старик взял свою клюку и погнал свинью от очага к двери, поторапливая, колотя и подталкивая ее клюкой. Когда он совсем уже подогнал ее к дверям, нам стало ясно, что ее чересчур разнесло, чтобы она могла протиснуться между створок. Ее опять отпустили, и она направилась к своей постели у очага, чтобы соснуть.

– Раз так, – сказала моя мать с постели, – видно, трудно избежать того, что нам суждено.

Голос ее был слабым и тихим, и я уверен был, что она решила уже смириться с предназначением и со зловонием свиньи и обратить свое лицо к небесам. Но тут вдруг в задней части дома взметнулся вверх столб огня, – матушка подожгла дом. Старик очутился там одним прыжком, кинул пару старых мешков поверх языков пламени и колотил по ним толстой палкой до тех пор, пока огонь не угас. Потом он поколотил и матушку и во время взбучки дал ей много полезных советов.

Спаси и сохрани нас Бог, никакая тяжелая жизнь прежде не бывала так плоха, как жизнь, которую устроил нам Амброзий в течение следующих двух недель. Описать невозможно тот запах, который стоял у нас в доме. Свинья была, без сомнения, больна, и испарения от нее шли такие, что это приводило на память труп, который месяц лежит без погребения. Весь дом провонял из-за нее от пола до потолка. Мать лежала все это время в задней части дома, не вставая и даже не открывая рта. По исходе двух недель она благословила нас, пожелала нам здоровья слабым голосом и обратила свое лицо к вечности. Старик был в постели и курил трубку, делая глубокие затяжки, чтобы защититься от вони. Он выпрыгнул из постели и вытащил мою мать наружу, на обочину дороги, и таким образом в ту ночь спас ее от смерти, хоть оба они и промокли до нитки. На другое утро постели были вытащены наружу, на дорогу, и Старик сказал, что так мы будем делать и впредь, “ибо, – сказал он, – лучше лишиться дома, чем жизни, и даже если мы захлебнемся ночью от дождя, все-таки эта смерть снаружи будет лучше той смерти, которая грозит нам внутри”.

Мартин О`Банаса как раз проходил в тот день по дороге, и когда он увидел вонючие постели под открытым небом и нас, оставивших свой дом, он остановился и обратился с речью к Старику:

– Поистине, мне не понять, что делается в мире, и не знаю я, отчего тростниковые постели оказались снаружи, но смотрите – дом-то в огне!

Старик взглянул на дом и покачал головой.

– Огонь тут ни при чем, – сказал он, – это вонючая свинья у нас в доме. Это не дым, как ты подумал, Мартин, а вонючие испарения.

– Не нравятся мне эти испарения, – сказал Мартин.

– Здоровья они не приносят, это точно, – сказал Старик.

Мартин некоторое время обдумывал услышанное.

– Не иначе, – сказал он, – как эта свинья – твоя любимица, если неохота тебе перерезать ей глотку, да и закопать в землю.

– Воистину ты угадал, Мартин.

– Коли так, – сказал Мартин, – я вам помогу.

Он взобрался на крышу дома и заложил дерном дымоход. Потом он закрыл дверь и плотно замазал щели грязью, и заткнул тряпьем оба окна, так, чтобы воздух не мог ни выходить наружу, ни проникать внутрь.

– Теперь, – сказал он, – нам следует спокойно подождать некоторое время.

– Нелегкая меня побери, – сказал Старик, – если я понимаю, что это за дело тобой проделано, но удивительна и необычайна стала жизнь в наши времена, так что если самому тебе нравится то, что ты сделал, то я не против.

По прошествии часа времени Мартин О`Банаса открыл дверь и мы все вошли внутрь, кроме моей матери: она, чувствуя большую слабость, оставалась лежать на мокром тростнике. Амброзий растянулся на полу возле очага и был мертв. От своей собственной вони он погиб, задохнувшись в собственных черных испарениях. Старик очень горевал, но сердечно поблагодарил Мартина и впервые за три месяца перестал курить трубку. Амброзия похоронили пристойно и с почетом, и все мы снова в свое удовольствие расселились по дому. Матушка моя быстро оправилась от своего недомогания и, как прежде, играючи ставила вариться большое ведро картошки для других свиней.

Странной свиньей был Амброзий, и не думаю, что будет когда-нибудь свинья, подобная ему. Да будет он здоров, если только он продолжает жить теперь где-то в ином мире.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Я иду в школу. – Джамс О’Донелл. – Награда в два фунта. – Свиньи вновь у нас в доме. – Хитрость Старика. – Свинья сбежала. – Старый сказочник и граммофон.

Я благополучно достиг восьмого года жизни, когда меня отправили в школу. Был я медлителен, тощ и невелик ростом, на мне были серые штаны из овечьей шерсти, но ни ниже, ни выше этих штанов на мне не было ни тряпицы. Множество других мальцов направлялось в тот день по дороге к школе вместе со мной, и у многих из них на штанах еще заметны были следы золы. Некоторые из них ползли по дороге на четвереньках, еще не умея ходить. Многие из них были из Дингла, часть из Ги Дорь; иные приплыли с запада, с Аранских островов. Все мы чувствовали себя бодро и радостно в свой первый школьный день. Все мы месили ногами торфянистую землю. И были мы бодрыми и радостными.