Юность - Николай Почивалин

Гранович расстегивает новенькую полевую сумкупланшет, достает сложенный вдвое лист.

- Толя, стихи, - говорит он Метникову.

Секретарь начинает читать стихи. Гранович становится сбоку, попыхивает трубкой. Ого, он, должно быть, ревнив к своему творчеству: едва Метников берется за карандаш, Гранович вынимает трубку изо рта, зорко смотрит. Несколько раз секретарь хмыкает, но красный карандаш так ни разу и не касается листа.

- Прочитайте и покажите редактору, - говорит мне Метников.

Мое мнение Грановича уже не интересует. Он снова пыхтит трубкой, со смехом рассказывает Метникову о каких-то общих знакомых: они однокурсники, вместе кончали Литературный институт.

Стихи мне нравятся. Четкие, лаконичные, с повторяющимся в конце каждой строфы энергичным рефреном:

"Бей врага!"

- Хорошие стихи.

Гранович живо оборачивается.

- Правда?

- Растаял! - насмешничает Метников. - Отправляйся работать. За тобой фельетон.

Через час-полтора редактор и секретарь уходят обедать. Мы с Черняковой остаемся читать гранки. Потом, когда все вернутся, пойдем мы.

За окном начинает синеть, в комнате становится сумрачно. Электричества нет. Чернякова зажигает керосиновую лампу, я подкладываю в печку сухие кирпичи кизяка, - и то и другое приготовила уборщица редакции, пожилая, часто вздыхающая женщина.

Машенька читает влажные после оттиска гранки, я подчитываю - молчаливо слежу по оригиналу, и, если слышу неверно набранное слово, говорю. Машенька выносит на чистые поля гранки длинные хвостатые поправки. Читает она небыстро, монотонно, и только когда очередь доходит до стихов Грановича, заметно оживляется,

- Все. - Машенька подписывает гранки, выходит.

Через минуту из-за перегородки, отделяющей редакцию от типографии, доносятся голоса, веселый смех. Девчата успели подружиться.

От нечего делать перелистываю прошлогоднюю подшивку районной газеты. Праздник молодости - о физкультурном параде в Москве, заметка "Старейшая учительница города", несколько фотоснимков с общей подписью "Они поедут на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку". Как все это теперь далеко!..

Задумавшись, я не замечаю, как возвращается Чернякова. Девушка сидит за столом, подперев голову руками, молча смотрит на желтый подрагивающий язычок пламени керосиновой лампы.

- Вас жена провожала? - неожиданно спрашивает Машенька.

- Что? Нет... приятельница.

Чувствуя, как нехорошо по отношению к Оле звучит эта "приятельница", поясняю:

- Девушка. Очень хороший друг.

Не меняя позы, глядя черными расширенными зрачками на колеблющийся огонек, Машенька вздыхает.

- А меня никто не провожал.

- Ну, как так? А мать, отец?

- Мамы у меня нет.

- А отец?

- Что, отец? - в раздумье переспрашивает девушка. - Отец в армии...

Она замолкает, некоторое время рассеянно смотрит на меня, потом доверчиво рассказывает:

- Отец очень хороший человек, но тоже не родной.

Ну да... ни отца, ни матери я не помню. Отца убили в двадцать третьем году басмачи, а мать умерла, когда мне было два года. Мать у меня была цыганка...

Теперь понятно, откуда у нее горячие черные глаза, часто меняющие выражение. Сейчас они ласковые, грустные; лицо дышит нежностью и легкой недоуменной обидой.

- А отец русский, - продолжает Машенька. - Мать не захотела отдать меня в табор - перед смертью кудато пристроила. А потом взяли меня на воспитание. До семнадцати лет даже не знала, что я чужая. - Девушка снова останавливает на мне внимательный оценивающий взгляд. - Вот вы сказали о девушке - друг. Мой приемный отец тоже звал свою жену другом, - мне и вспомнилось. А когда она умерла, похоронили мы ее, - ни одного черного волоса у отца не осталось. Поседел. Вы о нем, наверно, слышали - генерал Черняков...

Я не умею выразить словами свое участие, не знаю, что сказать Машеньке. Но она, кажется, этих слов и не ждет. Девушка поправляет пушистые, вьющиеся на лбу волосы, легко поднимается.

- Нагнала я на вас скуку? - в глазах снова вспыхивают и лукаво светятся крохотные звездочки. - Вижу, вижу! А вон и наши пришли.

Из коридора доносятся громкие голоса Пресса, Метникова, Грановича.

Поздней ночью с машины приносят первый экземпляр газеты. Редактор стоя просматривает остро пахнущие краской страницы, а мы, вытянув шеи, грудимся вокруг него, любуемся первенцем. Газета печатается вручную, шрифт старый, избитый, но для нас в эти минуты наша маленькая газета - самая лучшая на свете! Броско и внушительно выглядит заголовок: "Бей врага!" Над ним суровый, как приказ, гриф: "Смерть немецким оккупантам!" Стихи Грановича, сводка Информбюро, большая подборка "За нашу Родину" - письма солдат и офицеров.

- Давайте печатать! - говорит наконец Пресс.

Тяжелое колесо печатной машины крутим по очереди:

я, Метников, новый метранпаж Абрамов, Гранович и даже Пресс. Правда, редактор скоро выбывает из строя. Стараясь скрыть одышку, он шутливо ворчит:

- В конце концов я лицо начальствующее. Извольте крутить сами!

Ночью заметно потеплело, небо туманное, низкое.

Сугробы, вчера еще тугие, играющие нестерпимым для глаз блеском, сегодня серые, рыхлые. Наверное, будет снег. Погода изменила и облик городка. Под низким хмурым небом он кажется еще меньше, домики с палисадниками жмутся друг к другу, как нахохлившиеся воробушки. Я спешу в редакцию.

Нынче мы должны выпустить второй номер газеты.

Мне очень хочется написать что-нибудь, но не знаю о чем. Неужели так и буду сидеть на месте, править материалы и спокойно сдавать их в набор?

Где-то над головой плывет тяжелый прерывистый рокот. Я представляю, как молодой летчик летит сейчас громить фашистов, мельком смотрит на маленький городок и не знает, что человек в черном полушубке и роговых очках горячо желает ему в эту минуту ратных удач!..

А рокот все ближе. Откуда-то из серых белесых облаков, кажется, прямо на крыши, вываливается большой черный самолет. Странно, я не видел еще такой конструкции.

И вдруг отчетливо вижу на крыльях черные кресты, обведенные желтыми каемками. Фашист!

Самолет неторопливо, словно ястреб-стервятник, плывет над маленьким городом... Вот из-под его брюха одна за другой отрываются черные капли. Не успеваю понять, что это, как землю сотрясают тяжелые взрывы. Я стою в каком-то минутном оцепенении, чего-то жду. Самолет спокойно уходит. Только теперь, опомнившись, на окраине негромко хлопают зенитки.

Поспешно заворачиваю за угол и, потрясенный, останавливаюсь.

Вывороченный вместе с опорой телеграфный столб пригнул к земле тонкие провода. Рухнула и повисла на оголенных стропилах крыша большого деревянного дома.

В зияющем проломе стены, подпрыгивая и гудя, ревет красное, со смоляным смрадным дымом пламя. Забор смят и раздавлен. Люди в белых халатах выносят прямо из огня носилки с ранеными.

Так вот какая она, - война!

Бросаюсь к дому, но рослый плечистый старшина с подпаленными бровями строго останавливает.

- Подходить воспрещается, товарищ военный. Справятся без нас.

Одна за другой подъезжают санитарные машины.

Старшина трогает обгорелые брови, зло ругается:

- Вояки, в господа их!.. Госпиталь бомбят!

Фашистский летчик, оказывается, знал, куда бросал бомбы. Над деревянным зданием развевался большой, отлично видимый сверху белый флаг с красным крестом.

Сорванный воздушной волной, флаг этот, втоптанный в черный размятый снег, лежит невдалеке от нас.

Почему-то сильно болят руки. Подношу их к глазам и тут только замечаю, что кулаки сжаты. Затекшие побелевшие пальцы разгибаются с трудом, видно, как отхлынувшая кровь снова наполняет их. Ах, сволочи!..

Стиснув зубы, бегу в редакцию, торопливо и бессвязно рассказываю о том, что видел сейчас.

Пресс внимательно слушает, часто покачивает головой.

- Напишите об этом.

Не снимая полушубка, сажусь за стол, придвигаю стопку бумаги. Закрываю глаза, кусаю кончик ручки.

Хочется ругаться, кричать! Пишу одно предложение, другое и тут же зачеркиваю написанное. Не то, не то!..

Поздно вечером, когда газета почти готова, Пресса срочно вызывают в политотдел армии. Возвращается он через полчаса, прямо с порога кричит:

- Первую полосу переверстать!

- Почему?

- Полоса на машине!

Переведя дух, Пресс взволнованно говорит:

- На первую страницу - через всю полосу - крупно иабрать: войска Западного фронта взломали оборону противника, перешли в наступление. Вперед, за нашу Советскую Родину!..

Мы вскакиваем, громко кричим.

3

Третий час едем по взрытой, словно пропаханной каким-то диковинным гигантским плугом дороге. Здесь несколько часов назад прошли наши войска. Кругом - безмолвное великолепие зимних полей; кажется, что нет им ни конца ни края, сахарно-белым вблизи, бронзовеющим под лучами холодного солнца поодаль дымчато-синим, невидимо сливающимся с небом на самом горизонте.