Вепрь - Константин Калбанов

Устройство у нее было простое и немудреное, внутри помещались казармы, сейчас их обитателям пришлось потесниться, в связи с прибывшим подкреплением. В гарнизон входила так же и сотня посадской конницы, что не говори, но нужно было вести патрулирование торгового тракта, места густо поросшие лесом, так что разным татям, есть где укрыться и по-потрошить проезжих купцов. Потому помимо казармы для всадников имелась и обширная конюшня, где содержались не только боевые кони сотни, но и другие используемые в качестве тягловой силы. Имелся пушечный двор, вместе с крепостной кузней, и арсенал, две трети боевых припасов хранились именно в нем, треть же была разнесена по башням. Башни, все квадратного сечения, расположены по углам стен, две из них на северной и южной стенах, они одновременно являются надвратными. Южные ворота выходят к торговому тракту, северные на дорогу вдоль Турани, вверх по течению. Есть церковь, острог, караульное помещение, подворье на котором находится сотенная казарма, там квартируют командиры сотен, неподалеку от нее подворье воеводы, а рядом его помощника.

Крепость имела на своем вооружении десяток пушек, установленных на лафетах способствующих их относительно быстрому перемещение в ту или иную сторону, правда для перевозки на дальние расстояния, пушки с лафетов снимались, разбирались сами лафеты, все это хозяйство грузилось на подводы и таким вот образом транспортировалось к месту полевого сражения, где опять должно было собираться и преврашаться в грозное орудие. Одним словом сплошная морока, а если не будет дня для того, чтобы все это привести в божеский вид, то артиллерию в поход взяли зря. При всей своей неповоротливости, пушкари проходили по отдельному приказу и имели жалование в двое против стрелецкого.

Имелся по средине крепости и плац, новшество привзятое от иноземцев, на том плацу проводились смотры сотням, а так же проводились учения, чтобы воевода мог воочию наблюдать за тем, как протекает боевая подготовка.

Гарнизон был сменным, а чего вы хотите, коли стрельцы чай и семьи имеют и подворья свои в Брячиславе, где есть целая стрелецкая слобода. Здесь они только служат, вот отстоят годик, а потом на год домой, если война не случится, а войны проклятущие часто случаются, в особенности с гульдами, больно они брячиславичей не любят, но сколь не воюют, а земли пока в прежних пределах.

От неуемного характера соседей, на берегу Турани, против земель Гульдии, были возведены три крепости, к ним-то и вела дорога вдоль реки. Лада, Забава и Мила, словно в издевку над супостатом, крепостям дали женские имена, а может причина и в ином, давно это было. Так вот крепости те деревянные, против огнестрельного оружия укрепленные слабо, но поставить что-то более основательное пока никак не выходило, как всегда не доставало средств. Оно вроде князь и бережливый и дела ведет с прибытком, да вот только помыслил он новое в княжестве ввести, а под это никаких денег не хватает.

Выйдя на свет божий, Добролюб посмотрел на солнышко, которое несмотря на то, что еще весна, припекало уже совсем по летнему. Птицы поют, земля силой наливается, вобрав в себя брошенное зерно, плодовые деревья расцвели пышным цветом, обещая обильный урожай, вокруг жужжат пчелы, почуявшие тепло и тут же устремившиеся собирать цвет. Здешний мед ценится, вокруг заливные луга полные разнотравья, с весны до осени покрытые разными соцветиями, опять же липовая роща, да местные возделывают гречу.

Местные. Эвон, все посадские в крепость сбираются, повсюду подводы со скарбом селян, забирают только самое ценное, но все одно изрядно получается. В посаде останутся только староста, да несколько человек. Дома и постройки обкладывают все еще душистым прошлогодним сеном, случись появится ворог, враз подпалят и полыхнет посад разом. Нельзя иначе. Места, они лесом богатые и случись противнику подступить, то с материалом он трудностей знать не будет, но постройки-то не только для нужд использовать можно, но и как укрытие.

— Эвон, вишь Вепрь, — вдруг донесся до него мальчишеский голос полный как страха, так и восхищения.

— Брешешь, — не веря и все же желая, чтобы это оказалось правдой, высказал сомнение другой голосок.

— Собака брешет. Говорю тебе Вепрь и есть. Ишь страхолюд какой, его как только ворог видит, тут же обделывается, а он его раз и об колено.

— Я думал он по боле.

— Да куда боле-то. И без того, эвон какой здоровый.

Вообще-то особой статью Добролюб не выделялся. Да, был крепок. Да, высок. Но ничего выдающегося, хотя сила в теле была такой, что многие диву давались несоответствию ее, его сложению. Ну да, не обидел Бог силушкой, чего уж там. Обычно, слыша, как его называют ненавистным прозвищем, кое ему дали гульды, он злился и осмелившемуся его так назвать доставалось на орехи, но на кого прикажите злиться, на ребятишек. Так они и не в злобе говорят это, а глазенки смотрят на него так, что он себя в них только героем увидеть и может, а тут еще и гульды на подходе. Как на ребяток злиться. Правда обидно. "Ишь, страхолюд какой".

А ведь было время и это страшное лицо было пригожим настолько, что девки глаз не сводили, томно вздыхая. Было. Было, да прошло. Гульды ту красоту порушили, да и Бог с ней, по большому-то счету мужик он или как. Не за то он лютовал на гульдов. Семью свою никак простить не мог. Жену, да дочку малютку, которых заживо пожгли, а жену перед тем еще и попользовали. Сам-то он бился, сколько мог, троих срубил, да только и ему досталось. Посчитали мертвым. Пришел в себя, а подворья то и нет. Из забытья его вывело откатившееся горящее бревно, раскатившегося сруба. Оно и пожгло лицо. Как выжил и сам не помнил, а только когда оклемался, хотел одного… Крови.

Добролюб бросил последний взгляд на мальчишек, ухмыльнулся, вот ведь не хотел пугать, а мальцы с тихим вскриком порскнули в сторону, только пятки засверкали. И то, его улыбки сейчас волк испугается и хвост подожмет, чего о детях-то говорить. Махнув мысленно на них рукой, он пошел дальше, все больше мрачнея от того, что люди старались податься в стороны, дабы не оказаться у него на пути. Оно вроде и попривык уже, но иной раз находило на него. Вот и сейчас как оглоблей огрели, аж дыхание сперло.

Люди его как и ожидалось были на подворье. Даже сотники жили в сотенной казарме, а вот у них отдельное подворье. По здравому размышлению, воевода решил поселить эту братию на особицу. С одной стороны отборные бойцы, опять же снаряжения своего видимо не видимо, как и имущества. С другой, таких лучше держать в сторонке, одного взгляда на эти разбойничьи рожи было достаточно, чтобы понять, добра от них лучше не жди. Даже воевода для них не был авторитетом, только один человек мог отдавать им команды. Хотя они и считались людьми служилыми, командира своего никак не желали называть десятником, только атаманом и прозывали.

Во дворе его встретила старушка Любава. Знатная травница и лекарка, к ней вся округа стекается, а она никому и не отказывает. Воевода хотел было поворчать, да потом махнул на все рукой. Вообще многое спускалось Добролюбу. Отчего она привязалась к этому человеку всем было определенно непонятно, а только всегда старалась она держаться к нему поближе. Может от того, что таким знахаркам время от времени достается от разъяренной толпы, когда ум за разум заходит, а в голове одна каша и хочется всю вину за все горести свалить на чьи-либо плечи. Вот в этом случае знахари подходят как нельзя лучше. Потом и пожалеют и повинятся, а назад уже ничего не вернуть. А коли рядом с лекаркой приключится такой вот удалец… Не, проще злобу выместить на ком другом.

— Чего добрый молодец, голову повесил.

— Скажешь тоже, добрый.

— Добрый, добрый, чай думали когда имечко давали-то. А то что до крови сейчас охочий, дак исцеление твое близко. Скоро совсем появится человек, что жизнь твою перевернет и заставит по иному на нее взглянуть.

— Бабка Любава, ты бросай предрекать-то, — горько ухмыльнулся Добролюб, — лекарка, да травница ты знатная, на всем свете такую не сыщешь, а вот в будущее ты лучше не зри. Не твое это. Что до доброты, так то тебе неведомы мысли мои, а они ой как не добры.

— Дак на ворога идти, куда тут добру-то быть.

— Бабушка, а есть у тебя травка…

— У меня всякой травки в избытке, и та что отправить в мир иной может, тоже имеется, потому как если с умом, то и она на пользу. Но то не про твою честь, — ничуть не смущаясь нахмуренными бровями собеседника выговорила бабка.

— Бабушка, ты бы сначала выслушала, а потом в крик бросалась.

— Ну, говори.

— Нужно колодец потравить в Тихом.

— А я что говорила, — тут же подбоченилась старуха, устремляя на собеседника победный взгляд и являя собой обличие неподатливости.

— То, что за смертоубийством к тебе лучше не соваться, я ведаю, а потому и прошу тебя не о том, чтобы потравить гульдов насмерть, а так, чтобы они животами маялись дня два.