Архитектура жизни: закон случайных величин - Симонова Дарья Всеволодовна

Как странно: у большинства моих друзей Новый год с детства ассоциируется с запахом апельсинов, с мандаринами. У меня — нет. Даже сейчас от одних лишь воспоминаний у меня возникает стойкое ощущение запаха моих пыльных елочных игрушек. Стеклянных и картонных, что хранятся теперь в моем доме, куда они, пережив все переезды, пришли из маминого послевоенного детства. И теперь они лежат, как и много лет назад, в картонной коробке, укутанные несколькими слоями ваты: игрушки тридцатых-сороковых годов прошлого уже века. Пирамидки, шары, кружочки. Опасные — ими можно пораниться. И очень хрупкие — их легко раздавить ненароком.

Настоящее и любимое — может разбиться и ранить. Но всегда будет возвращаться — воспоминанием с привкусом крови из ранки. Когда не стало ни папы, ни мамы, как память о них у меня остались два стеклянных журавлика, подаренные им на свадьбу. Даже после развода мама хранила их. Хрупкие, прозрачные, трепетные стояли они, соприкасаясь тонкими шейками. Я часто смотрел на них. Только лет в пятнадцать мама впервые позволила мне взять их в руки — я осторожно подержал, рассмотрел, и, помню, от торжественности момента и переживаемой ответственности у меня даже ладони вспотели. Потом поставил на место.

Они стояли и в моем доме, пока уборщица не смахнула их тряпкой. Один разбился вдребезги, второй поломался. Во мне это отозвалось сильной болью, которой никто не понял. Никто не понимал, что они для меня значили, журавлики эти. Им сейчас лет по пятьдесят уже было бы. Горько и обидно. Очень. Я расстроился так, что даже говорить не мог ни с кем. Будто в них — души моих родителей жили, в журавликах этих, что с детства были со мной. Теперь один стоит, второго склеить не получилось. Как в жизни: сперва папа ушел — сначала от мамы, потом умер — тоже раньше мамы.

Утраты, поломки, потери — я всегда очень болезненно реагировал на них и долго переживал, если у меня что-то портилось или терялось. Но жить — значит, постоянно кого-то терять. Родных. Любимых. Друзей. Чтобы стать одиноким. Нет, одинокими не становятся — одинокими рождаются. Это уже потом мы обрастаем всякими связями и размышляем о них — радуемся им или тяготимся, утрачиваем их или поддерживаем. Они, как ветви упавшего дерева: царапают и не пускают вперед. А соберешься с силами — рубанешь и — в костер: горят, потрескивая. Греют. Радуют, протуберанцами устремляясь в небо. Запрокинешь голову, посмотришь на звезды и — всё становится правильным. И вдруг понимаешь: один. Один? Один! В целой Вселенной.

Но где-то в этой Вселенной все наши потери целы и невредимы. Потому что жизнь не вмещается в точку настоящего. Она — поток.

4.

Последнее лето

Моя мама, Наталья Леонидовна, умерла, когда мне было 25 лет. Может быть, теперь я начинаю идеализировать ее образ, но она была светлым источником моего «Я». Мой характер, мое мироощущение, психофизика моих отношений с миром — от нее.

Кроме любимой гирлянды, у нас было еще две — обыкновенная и красивая. Обыкновенная — та, что как у всех. А красивую мы с мамой купили в «Детском мире» — она была в виде прозрачных крупных снежинок с мерцающим светом внутри. О ней у меня сохранились двойственные воспоминания. Красивая, но колючая, она постоянно запутывалась. Всякий раз, прежде чем повесить ее на елку, приходилось долго распутывать тоненькие проводки, на каждом крепилась снежинка, внутри которой горело несколько разноцветных лампочек.

Обычное, чудесное и колючее — есть в разных пропорциях в натуре и судьбе. Однажды летом, перед первым классом, папа взял меня с собой на Ахтубу. Мама осталась в Москве. В отпуск ехали человек пятнадцать — папины товарищи, коллеги и два его брата — родной и двоюродный. Остановились на берегу реки, в лесу. Разбили палаточный городок. И, понятное дело, никто не хотел портить себе отпуск всякими неожиданностями. Тут дядя Саша, родной папин брат, увидел маленькую сухопутную черепаху, поймал ее и дал мне. Я был счастлив! И хотел взять ее домой. Мы посадили черепаху в коробку, а ночью она убежала.

Я проснулся на рассвете, когда все спали, а папа с братом ловил рыбу. Вылез из палатки — проверить свое сокровище. Черепахи на месте не обнаружил и устроил истерику! Орал, как резаный! Всех разбудил — народ выскакивал из палаток, не понимая, что произошло такого ужасного. Испортил одним сон, другим рыбалку.

Папе было очень стыдно за меня. На совете решили отправить меня домой досрочно. Мне тоже стало очень стыдно, потому что повел я тогда себя, действительно, очень некрасиво. Я перед всеми извинился, и меня оставили. Но ту поездку на Ахтубу я запомнил очень хорошо. И вот почему…

Это была первая осознаваемая обида. Обида на ситуацию: 21 черепаха сбежала, папа отругал, на совете застыдили. Потом тетя Лариса, помню, печально так говорила: «Димочка, ты представь только, как же папе за тебя стыдно перед друзьями, перед коллегами…» — а сам папа сидел, обхватив голову руками.

Тетя Лариса… Это было последнее лето, когда мама с папой еще жили вместе, но уже знали, что расстанутся. Потому мама и не ездила с нами на Ахтубу — там была папина будущая жена.

Лариса Ивановна так навсегда и осталась для меня тетей Ларисой. Я познакомился с ней, когда мне было пять лет. Мы с папой приехали на каток на Чистых прудах и пошли кататься. К нам подошла какая-то женщина — я не придал этому особого значения. Они начали о чем-то разговаривать, стояли — общались. Я вокруг них катался. Так состоялась первая встреча, и я бы о ней не вспомнил, если бы спустя много лет тетя Лариса не напомнила.

Много лет… это привычное клише звучит совсем иначе, если мы наполняем его прожитым опытом. Много лет-кинолент, которые запечатлевают череду лиц, судеб и характеров. Близких, главных и эпизодических героев нашей истории и то, как менялись наши отношения с ними. Или оставались неизменными. А еще есть те, кого мы совсем не ждем в своем сюжете, но они входят в него без нашего ведома и своей неоднозначностью меняют нас. Ведь река жизни всегда выходит из задуманных берегов…

Потом, после той встречи, когда мне было шесть лет и мы с папой поехали на Ахтубу, произошло уже полноценное знакомство с тетей Ларисой. Там папа уже был с ней. И, наверное, сейчас, вспоминая это, подсознательно, я все же думаю, как это могло на мне отразиться? Даже в голове не укладывается!

Конечно, травму мне, шестилетнему, нанесла совсем не черепаха…

Наверное, взрослые мало думают о детях, когда дело касается их личных отношений. Или считают, что те не поймут?

Вернулись в Москву — и через пару дней папа уходит. Я помню тот момент, когда мама плачет, а папа собирает вещи. Я стою — смотрю на все на это и спрашиваю маму, куда папа уходит. Мама сквозь слезы говорит, что папа будет жить в другом месте, потому что ему оттуда удобнее ездить на работу. Вот так папа и уехал.

Какое-то время он еще продолжал к нам ездить, потом мы вместе с ним ездили к нему домой, где он жил с Ларисой Ивановной, через полгода-год наступил момент, когда мама стала отпускать меня к нему одного. На Николоямскую — Ульяновскую улицу, тогда она так называлась.

Я даже к нему ездил и жил там, оставаясь с ними, когда мама уезжала в командировки. Как-то раз он спросил: «Хочешь жить с нами?» Здесь надо сказать, что я очень хотел собаку, и папа знал об этом, а потому добавил: «Заведем собаку».

Очень отчетливо помню, что я подумал тогда: «Как же папа так может? Как может он пытаться меня подкупить такими вещами?» Мне было девять лет, и я впервые допустил такую мысль о папе, что он поступает непорядочно, предлагая мне такие вещи. Я жестко ответил: «Нет, я маму никогда не брошу!» — и папа больше не возвращался к этой теме.