Родные и знакомые - Джалиль Киекбаев

— Латыши-то, прости господи, даже молоко, оказывается, пропускают через машину.

— Аллах мой, да как же они его пропускают?

— Как соль на мельнице меж жерновов пропускают, так и здесь, говорят. Наливают молоко сверху и с треском крутят. Молоко льётся в одну сторону, сливки в другую, пена в третью…

— Выходит, больше похоже на мельничную крупорушку: там пшено в один лоток, мука в другой, шелуха в третий.

— Какой же вид у молока после сипарата? Всё такое же белое оно, а?

— Синее-синее, говорят. Латыши сами молоко это не пьют, а вёдрами свиньям носят.

— Да что ты! Прости, создатель, грехи наши!

— Я бы молоко заквасила, катык сделала и ребятишкам споила.

— Верно, верно! Как ребятишкам терпеть без молочного…

Ахмади по своим делам частенько заглядывал к переселенцам-латышам и подробно рассказывал жене об их житьё-бытьё. И вот дорассказывался: Факиха стала допекать просьбами купить сепаратор.

— Корова-то у нас не одна, с молоком мороки много, еле управляюсь. День-деньской кружусь у казана, как телёнок на привязи. Ребятишкам доверить, так половину расплещут. Что за ними доглядывать, что самой кипятить — разницы нет. А будет сипарат — не успеешь чашку чаю выпить, как молоко уже пропущено, — убеждала она мужа.

Наконец Ахмади уступил её настояниям и принялся сколачивать деньги на покупки. Возил латышам, живущим на хуторах по рекам Инзеру и Симу, шкуры для выделки, потом шастал по базарам, торгуя выделанной кожей. Но, собрав нужную сумму, решил перехитрить латыша — владельца кожевенного заводишки. «Если половину цены сепаратора отдам деньгами, — рассчитал Ахмади, — а другую половину козьими шкурами, то выгадаю четверть цены. Шкуры в Ташбаткане и Гумерове недороги, а в катайской стороне и того дешевле, съездить нетрудно…»

Долго и отчаянно торговались два барышника, пока не ударили по рукам на условиях, которые поставил Ахмади: половину — деньгами, а за другую — двадцать восемь козьих шкур. Но так как недовольный латыш и после сговора продолжал ворчать, Ахмади пообещал вдобавок пять батманов [13] дёгтю.

Таким образом, Факиха с камня лыка надрала. Ахмади, жалевший лишнюю копейку на одежонку, хотя дети его выглядели оборванцами, купил невиданный дедами-прадедами сепаратор, отдав за него цену тёлки.

Спешил он домой с покупкой так, что чуть не загнал коня; подоспел ко времени, когда в ауле укладывались спать. Вышел встречать отца старший сын Магафур, помог распрячь взмыленную лошадь. Вдвоём отнесли в клеть ящик с сепаратором, туда же торопливо побросали остальную поклажу — выделанные кожи, овчины, кинули вслед ремённую сбрую и навесили на дверь огромный, с человечью голову замок.

На другой день ещё до утреннего чая Ахмади с Факихой занялись сепаратором. Рядом, сгорая от любопытства, увивались сыновья Магафур и Абдельхак, дочери Фатима и Аклима.

Машину установили в хозяйственной половине дома, прикрепили к нарам четырьмя шурупами. Поскольку Ахмади был научен латышом, он показал, как и что надо делать, — как собрать тарелочки, как затянуть ключом барабан, и куда его поставить, куда потечёт молоко, куда — сливки, как открывать краник и так далее. Собрав аппарат и залив в ёмкость подогретое молоко, Ахмади медленно начал вращать ручку сепаратора. Барабан басовито загудел. Жена и дети, радостные, точно на коня впервые сели, следили за священнодействием. Барабан раскрутился, Ахмади и Факиха в две руки открыли краник, и тут же синеватое молоко из большой трубки потекло на нары, а с нар — на пол.

— Ах вы, глупые бараны! — вскричал Ахмади, обращаясь сразу ко всем. Факиха заметалась в поисках посуды, но её опередила Фатима, подставила под струю молока большую деревянную чашу, а для сливок — глиняную миску. Вскоре тоненько потекли и сливки, из трубки словно бы белая ниточка вытянулась.

Молоко течёт в одну сторону, сливки в другую, да ведь, атай [14]? — приластилась маленькая Аклима.

— Да-да, дочка.

Весть о том, что Ахмади привёз от латышей «сипарат», быстро разнеслась по аулу. В хозяйственную половину дома набилась любопытная старушня, девчонки-подростки, сопливая детвора. Беспрерывно хлопала дверь, люди сновали со двора в дом, из дому во двор.

Степенные тётушки нахваливали машину:

— Вот чудеса-то! Не успеешь сказать «хэ», а молоко уже пропущено.

— А пока на топлёном молоке сливки соберутся — до вечера прождёшь.

— И не говори!

— Молоко-то совсем синее. Надо же, как сливки отбирает этот сипарат!

— Ну, Факиха, благостно теперь тебе жить!

— Плохо ли: сколь раньше маялась с удоем от пяти таких дородных коров, а теперь весь день душа спокойна.

Факиха от похвал размякла, расщедрилась.

— Да будет суждено нам всем вместе пользоваться этой благостью. Приходите и вы пропускать молоко, гарнец [15] положу небольшой, — пригласила она и предупредила своих детей, — Смотрите у меня, машину без надобности не крутите! Ещё сломаете чего ни то.

Ташбатканские женщины валом повалили пропускать молоко через Ахмадиев сепаратор. По утрам у него в хозяйственной половине народу невпроворот. Матери приносят с собой грудных детей, остальные сами за ними прибегают. Возле сепаратора гул стоит, как в улье. До самого обеда шум-гам, колгота.

Когда Ахмади дома, женщины стараются шуметь поменьше. А уж если хозяин куда-нибудь отлучится, воля им полная, разгалдятся — не перекричишь. Как носят на коромыслах полные вёдра молока, так «вёдрами» таскают к сепаратору аульные новости. Со смачным щёлканьем жуя серку, досужие болтушки каждую новость девять раз перевернут, не упустят ни малейшей подробности. Всё-то им известно: у кого мальчишка родился, у кого девчонка, чья коза объягнилась, чья корова отелилась, кто с кем поспорил или подрался, чью скотину волк загрыз или медведь задрал, чья жена от мужа ушла, кто нынче дочь замуж выдаёт или сыну невесту присматривает. Новости эти никак между собой не связаны, выкладывают их вроссыпь, вперегонки стараются высказать, кто что знает.

Куплей-продажей Ахмади занялся вскоре после возвращения из японского плена. В Ташбаткане и окрестных селениях он скупал по дешёвке шкуры, перепродавал их или обменивал на выделанные кожи у латышей — владельцев кожевенных заводов. Вошёл во вкус, увлёкся торговлей и со временем стал «человеком при деньгах», подрядился поставлять крупным торговцам заготавливаемое в ауле мочало, и за ним закрепилось звание подрядчика.

Дело своё он вёл как бы в отместку братьям Багау и Шагиахмету, старался разбогатеть в негласном соперничестве с ними. Он не шёл на открытый разрыв с братьями, но обиду на них затаил надолго, и была для этого веская причина.

Оказавшись в плену у японцев, Ахмади смог вернуться домой лишь через несколько лет после окончания войны. Отца своего Сальман-бая он уже не застал в живых, наследство было разделено между двумя братьями, раздел письменно затвержден рукою муллы Сафы.

С войны от Ахмади было единственное письмо, в котором он сообщал: «Вступаем в бой», — и больше вести от него не приходили: Вернувшийся после войны в Гумерово солдат сказал кому-то, что Ахмади будто бы погиб. Слова его быстро дошли до Ташбаткана. Факиха с детишками ударились в слёзы, сильно загоревали. Багау и Шагиахмет выражали им сочувствие, старались утешить невестку: мол, что поделаешь, видно, судьба такая. Знать, суждено было ему лечь в чужую землю. Тут человек не властен, смерти никто не избежит. Сыновья, мол, у тебя почти взрослые, приспособятся к какому-нибудь промыслу, не пропадут, и мы, волею аллаха, чем можем, поможем — от одного корня растём…

Но когда делили наследство, про сыновей Ахмади начисто забыли, на их долю ничего не досталось.

Неожиданное возвращение Ахмади безмерно обрадовало его семью. Порадовались и братья. Только была в их радости горчинка. Хотя оставленное Сальманом достояние — кобылицы, жеребята, сломя голову носившиеся по лугам с вытянутыми хвостами, коровы, овцы, козы, ульи — за минувшие годы пораспылилось, Ахмади мог поставить вопрос о переделе наследства. И мысль об этом омрачала встречу.

На следующее после приезда Ахмади утро в его дом потянулись родные и знакомые. Первым, не ожидая приглашения, приковылял, ощупывая дорогу палкой, Хажгале-агай [16], младший брат Сальман-бая. В тёмных дощатых сенях старик пошарил палкой, постучал. Ахмади сам отворил дверь, под руку ввёл дядю в горницу.

Хажгале в последнее время заметно сдал, еле видит, годы согнули его в пояснице. Сев на край просторных нар, он сотворил молитву, смахнул с века слезинку.

— Верно, выходит, говорят, что плач и из незрячих глаз выжимает слёзы, — сказал старик и, справившись, как водится, о здоровье, возблагодарил всевышнего за счастливое возвращение племянника. — Хоть и недомогаю, услышав, что ты вернулся, решил повидать тебя, — продолжал Хажгале. — Ибо ещё прадедами нашими было сказано: пусть шестидесятилетний навестит шестилетнего, если тот возвратился из поездки.