Странный брак - Кальман Миксат

А — замки, усадьбы! Путник, если во время своих странствований ты увидишь где-нибудь их старые стены, остановись и сними шляпу! Не ради их нынешнего владельца: он, возможно, недостоин этого — играет в карты, курит трубку, рыгает от обжорства. Но замок! Ведь замок уже давно перестал быть родовым гнездом его владельца, который, быть может, только вчера за глаза купил его по предложению какого-нибудь ловкого мак-дера, а завтра уже поспешит продать, если почувствует, что сможет на этом нажиться. Старое поместье не следует отождествлять с именем того, кому оно принадлежит ныне; можно ли не думать о тех, кто жил здесь прежде, и о тех, кто поселится тут в будущем. Отсюда тянутся нити, из которых загадочный челнок судьбы ткет на станке времени полотно истории.

А как едали в этих поместьях! Готовилось и поедалось такое множество всевозможных кушаний, что печные трубы почернели от сажи. Да, что и говорить, много крестьянского пота было пролито на полях, чтобы из дворянских кухонь день и ночь валил дым. Печная труба — алчный грабитель! Зато как гостеприимны ворота! Впрочем, потому-то и приходится дымоходу быть грабителем, что всегда широко распахнуты ворота… Но ворота отворялись не только для того, чтобы впустить гостя. Когда за оградой раздавался призывный звук боевой трубы или перед замком проносился всадник с окровавленным мечом, тогда седлали самого красивого коня, в седло вскакивал самый удалой член семьи, и ворота скрипели на старых петлях, выпуская его из замка. Вслед ему махали белыми платочками седовласые господа и матроны, девушки в шелковых башмачках и их маленькие братишки; махали до тех пор, пока он не скрывался из виду. Потом он возвращался или уже не возвращался совсем. Но если однажды вновь раздавался звук трубы (а он раздавался очень часто), старые ворота опять отворялись: это означало, что в замке подрос еще кто-то и готов выйти на бой-Гайдук провел студентов через сад. Стояла ранняя весна, деревья в парке были еще совсем голые. Распустились только абрикосы, да ели весело кивали своими пышными вечнозелеными ветвями. У парников хлопотал садовник. Выкопав из земли свежую спаржу, он хвастался ею перед гайдуком. Садовник довольно улыбался, и на лице его отражалось сознание власти, которой обладал он над землей. Всем своим видом садовник, казалось, говорил: «Смотри, как я командую матушкой-землей, как я дурачу ее. Пришлось ей родить помимо воли. Она дала бы спаржу только в мае, а я приказал ей — и вот вам спаржа, хотя на дворе еще только апрель».

Впрочем, все господские сады похожи один на другой: они скучны и печальны. Бедняжки-растения живут здесь как пленники. Ведь господа и на растения смотрят как на своих крепостных, а потому обращаются с ними самым бесчеловечным образом. Там, где растения не покоряются их произволу, господа прибегают ко всевозможным ухищрениям с землей. Тиран находчив, настойчив, упорен. По-настоящему привольно живется растениям только в лесу да в крестьянских садах: там мальва распускается, когда ей самой того захочется, земля там — настоящая мать для растений, а не наемная кормилица, — она добровольно кормит их своей грудью. Бросит в землю какая-нибудь Бешке или Панни горсть семян фиалки или воткнет веточку герани, и если примет их земля — взрастит, а не захочет — тем дело и кончится. Однако чаще всего земля ласково принимает семена растений и вскармливает их, как любящая мать. И такой стойкий запах будет у этой герани, что и внучка, открыв молитвенник своей бабушки, еще в молодости заложившей в него веточку, ощутит нежный аромат цветка. А как плохо растениям в декоративных барских садах! Елям в них слишком тепло, а фикусам чересчур холодно. Все они чувствуют себя там невольниками. Печально кивают друг другу хилые цитрусы и иные столь же несчастные экзотические растения. Здесь они должны расцвести так же пышно и ярко, как некогда на другой земле и под другим небом.

Гости подошли к беседке, какие встречаются во всех помещичьих усадьбах. Столиком здесь служил пень спиленного дерева. На нем лежала гитара с перевязанным голубой лентой грифом.

— Как, в доме есть барышня?

— Да, баронесса Маришка.

— Замечательно! — заметил круглоголовый студент.

— Что ж тут замечательного? — возразил его товарищ. — Если в доме есть барышня, да еще с гитарой, то у нее наверняка найдется и альбом. Раз есть альбом, то нам с тобой придется сочинять в него стихи. А это уже совсем плохо.

— А что тебе стоит? — рассмеялся круглоголовый.

— Хорошо тебе смеяться, ты — поэт! — с досадой воскликнул товарищ. — Что до меня, я предпочел бы дрова колоть, чем рифмы нанизывать. Впрочем, со своим «Восшествием Ракоци в рай» ты тоже уже имеешь некоторый печальный опыт на поэтическом поприще, — добавил он, весело смеясь. — Двое суток карцера — не шутка!

Намек этот касался стихотворения, в котором круглоголовый описывал восшествие князя Ракоци на небо. Этот скандальный случай стал известен всему Патаку. Возможно, никакой беды и не случилось бы, если на уроке не присутствовал бы барон Тугут.[6] В стихотворении юного поэта говорилось о том, как апостол Петр пришел ко всевышнему, восседавшему на небесном троне в пурпурной мантии, и доложил о том, что прибыл Ференц Ракоци II и ожидает у врат рая. «Можно ли его пропустить?»— спрашивает Петр. «Конечно, — отвечает господь. — Погоди! Я сам пойду его встретить, вот только надену атиллу». В этом-то и заключалась соль рассказа. Барон Тугут, всемогущий государственный муж, пришел в ярость и крикнул профессору: «Это богохульство! Школяра нужно наказать! — Затем повернулся к мальчику и резко заметил: — Если тебя не повесят когда-нибудь, то все равно тебе не придется долго ходить по земле, — ты не почитаешь отца нашего, господа бога» [Старина Тугут, возможно, и был неплохим дипломатом, но оказался плохим пророком. Я сам впоследствии видел Жигмонда Берната среди депутатов венгерского парламента, когда он в качестве его старейшего члена однажды открывал сессию. (Прим. автора.)].

Дорожки в парке были посыпаны гравием, который весело поскрипывал под ногами. Пряный аромат весны опьянял юношей. Воздух был наполнен необычайно сладким дыханием деревьев и садовых растений, приятно щекотавшим ноздри.

Тут зазвенел колокольчик.

— Уже зовут к столу, спешите, господа! — поторопил их гайдук.

ГЛАВА ВТОРАЯ

В этот момент из глубины каштановой аллеи показался старый барон; он устремился к гостям, еще издали протягивая им навстречу руки, что делало его похожим на собравшуюся взлететь птицу.

— Ну, сервус![7] Что ж это такое? — приветливо воскликнул он. — От венгерской матери вы родились или же вас вскормила своим молоком какая-нибудь дикая коза? Разве вы не знаете, к кому нужно являться по приезде в село? Ах вы, черти полосатые! Ну да ладно, рассказывайте коротенько, кто вы и откуда.

— Граф Янош Бутлер, — представился старший, худощавый студент.

— Бре-ке-ке! Молодец! Да я был близко знаком с твоим покойным отцом. Как он похож на тебя! То есть, разумеется, ты похож на него. А впрочем, все равно. Мы были вместе с ним под Урзицем и сопровождали императора Франца, когда тот ездил просить мира у Наполеона.

Пока они втроем шли к дому, Дёри успел рассказать об этом знаменательном событии.

— Ах, как тонко умели лицемерить короли! Видно, кому бог даровал корону, тому отпускал и ума. Так оно и для самого бога спокойнее. Подъехали мы, стало быть, к самым аванпостам французов, к одной старенькой мельнице. Там располагалась штаб-квартира Бонапарта. Наполеон вышел к нам, обнял нашего императора и с шутливым упреком сказал: «Вот каковы хоромы, в которых ваше величество три месяца заставляет меня жить!» Наш император скромно и вежливо ответил на это: «Однако, сир, вы здесь не теряли времени даром и вам не приходится быть на меня в обиде». Затем они снова обнялись, а твой отец наклонился ко мне и шепнул на ухо: «Я всегда считал, что нет на свете хуже ремесла, чем у сапожника, потому что ему приходится иметь дело с вонючим клеем. Только теперь вижу, как я заблуждался». Так и сказал, передаю слово в слово. Вот какой насмешник был твой отец. Ну, а ты чей сын? — обратился он к другому студенту.

— Я сын Берната из Борноца, Жигмонд Бернат.

— Ага! — со смехом воскликнул барон. — Уж не ты ли тот знаменитый щелкопер, который господа бога обрядил в венгерскую кацавейку? Ну и большую же голову унаследовал ты от родителя! Впрочем, я выразился не совсем точно: у отца, конечно, тоже осталась голова на плечах… Между прочим, будущее принадлежит круглоголовым… Ты, как видно, направляешься домой на каникулы?

— Совершенно верно, сударь.

— И братец Янчи тоже с тобой?

— Да, он проведет у нас пасху.

— Но ведь у него в Патаке опекун, не правда ли?