Диктатор - Жюль Ромэн

Бишоф. Да. Своим красноречием Дени облегчил положение умеренных. Они могут потом говорить, что задушили министерство нечаянно, в порыве увлечения.

Смеется.

Ришар. А теперь?

Молчание. Переглядываются. Вновь пришедшие, видимо, чувствуют себя не вполне уверенно.

Моттле. Фереоль там был?

Фиориньи, живо. Где это? В Палате? Ты же знаешь, он поклялся, что войдет туда не иначе, как ведя за собой сотню вооруженных людей.

Моттле. О, разве я могу помнить все, в чем он клялся?

Короткое молчание.

Ришар. А «дядюшка»?

Сибле. «Дядюшке» едва ли весело.

Фиориньи. В кулуарах рассказывали довольно удивительные вещи. Не правда ли, Бишоф?

Бишоф. Да, только я не уверен, так ли я понял.

Ришар. Что именно?

Фиориньи. Будто бы при дворе имеется партия, склонная к смелому решению.

Ришар. К тому, чтобы призвать господ военных?

Фиориньи. Не угадали. Призвать господина Дени… виноват… товарища Дени.

Сибле. Я не совсем понимаю.

Фиориньи. Ну да, министерство Дени. Ты как будто находишь это неестественным?

За исключением Фиориньи, который держит себя недвусмысленно, все остальные стараются не обнаруживать своих чувств. Молчат. Смотрят в землю. Иные искоса поглядывают на соседей.

Ришар, после паузы. Уж не королеве ли принадлежит эта мысль?

Бишоф. Почему?

Ришар. Ее отец всегда заигрывал с крайними партиями.

Бишоф. Отец королевы чудак. Это самый реакционный монарх в Европе. Он считает, что у себя он искоренил революцию. Но он до смерти боится привозных покушений. Он уверен, что мы заняты, главным образом, изготовлением бомб, и не хотел бы, чтобы мы их снабжали его адресом. (Бишоф самодовольно смеется). Отсюда те маленькие знаки дружбы, которые он нам шлет.

Ришар. Вот именно!

Бишоф. Нет! Он еще не настолько выжил из ума, чтобы устраивать пожар у соседа.

Фиориньи. Пожар?

Фиориньи и Бишоф обмениваются взглядом авгуров. Бишоф делает неопределенный жест.

Ришар. А Дени знает, что говорят?

Бишоф. Мой друг, есть вопросы, которых стараются себе не задавать.

Все оборачиваются ко входу в сад. По лицам разливается выражение официального удовольствия, даже у Бишофа и Фиориньи.

Те же, Дени, Люзак.

В сад входят Дени и Люзак. Дени — человек лет сорока, рослый, довольно полный лицом и телом, бритый. Его выразительное и подвижное лицо временами очень привлекательно и лишь изредка становится холодным и жестким. Так же и голос. Ничего вульгарного. Есть презрительность, которую он сдерживает, но которую выдают его губы, глаза. При его появлении присутствующие аплодируют. Фиориньи и Бишоф не менее горячо, чем остальные.

Дени, садясь за столик и делая всем приветственный жест. Вы очень добры. (Подбежавшему Моттле). Пива, пожалуйста. (Он, видимо, очень устал и хочет тишины. Присутствующие, к которым присоединился и Люзак, держатся в почтительном отдалении. Вполголоса обмениваются короткими фразами. Дени, ни на кого не глядя, спрашивает громко.) Фереоля нет?

Сибле. Нет.

Моттле, возвращаясь с бутылкой пива. Вы, может быть, предпочли бы что-нибудь горячее?

Дени, приязненно глядя на Моттле. Нет, благодарю, мне хочется пить. (Вполголоса). Ты тоже не видел Фереоля?

Моттле. Нет.

Люзак, подойдя ближе, вполголоса. Хотите, я спрошу у Фиориньи?

Дени. Нет.

Сибле, подходя тоже. Если ты очень устал, мы отложим на час заседание.

Дени, громко. Ведь вы же не из-за меня не начинаете?

Сибле. Все равно надо подождать Фереоля и ван Сейпа.

Ришар. Вот они.

Фиориньи, глядя на часы. Я должен заметить, что сейчас как раз время, назначенное для начала заседания.

Те же, Фереоль, ван Сейп.

Фереоль, одних лет с Дени, бородатый, худее лицом. В нем, по крайней мере внешне, больше грубоватой сердечности, больше непосредственной простоты. Он подходит к присутствующим, жмет им руки. Здравствуйте. Держу пари, что мы последние. Опаздывают всегда те, кому нечего делать. (Подходя к Дени). Здравствуй, Дени.

Дени. Здравствуй, Фереоль. Садись. Помоги мне докончить эту бутылку.

Моттле идет за вторым стаканом.

Сибле, к Дени и Фереолю. Нам надо решить два-три маленьких кассовых вопроса. Если это вас не слишком интересует и вы желаете побеседовать, мы бы начали без вас?

Дени. Отлично.

Люзак, к Дени. Я еду в город. Нет ли у вас поручений?

Дени. Просмотри корректуру моей речи. Там, в середине, должна быть совершенно невразумительная фраза: а другая, в конце, осталась неоконченной. Исправь это.

Люзак уходит налево. Остальные, подталкиваемые Сибле, входят в домик.

Дени, Фереоль.

Фереоль, с деланой сердечностью. Мадлена не с тобой? Она здорова?.. Пропустить такое заседание!..

Дени, наблюдая за ним. В Палате? Она там была. Здесь ей нечего делать. А твоя жена?

Фереоль. Здорова. (Пауза, потом вдруг). Итак, поздравляю!

Дени, очень сдержанно. Ты уже знаешь?

Фереоль. Еще бы!

Дени. Но кто тебе сказал?

Фереоль. Я видел кое-кого из бывших на заседании. Впрочем, новость распространилась… чудесным образом, как и подобало.

Дени, взглянув на Фереоля. Что же они тебе говорили?

Фереоль, холодно. Что ты был бесподобен.

Дени, с улыбкой. Только-то!

Фереоль, как выше. Что ты произнес одну из твоих лучших речей.

Дени. Еще одну речь.

Фереоль, серьезно. Но красноречие великая вещь. И речь может быть очень важным действием.

Дени, недоверчиво. Да?

Фереоль, тоном спокойного объяснения. Хотя бы с точки зрения пропаганды. Я, когда говорю на митинге, проповедую всего только единоверцам. А выдержки из твоей речи будут вынуждены напечатать все газеты. Для наших идей это способ прорвать санитарный кордон. Даже в парламенте те, кто тебе аплодирует, хоть и не верят ни слову из того, что ты им говоришь, в какой-то степени все же теряют силу сопротивления.

Дени, глядя на него. Но… ты же знаешь, что я свалил министерство?

Фереоль, с учтивой торопливостью. Да, еще и это, разумеется.

Дени. Молчание. Дени о чем-то думает, взглядывает на Фереоля, опять погружается в раздумье. Потом мягко и вначале медленно. Знаешь, о чем я думал, возвращаясь из Палаты? О классе отца Камиля, где мы когда-то сходились после вечернего урока, последний год в колледже. Помнишь? Давно мы об этом не говорили.

Фереоль. Помню.

Дени, мягко, просто. Я не раз об этом думал последнее время. И с каждым разом все это мне казалось как-то еще более чудесным. Словно легендарная сцена, лежащая в основе некоего предания, вспоминаемая в известные сроки, воссоздаваемая ради того знаменательного смысла, который в ней кроется и который, в промежутки, растет. Я не знаю, существовали ли когда-нибудь одновременно, в прошлом, все те подробности, которые мне приходят на память. Не то чтобы их было очень много. Но каждая из них полна для меня такого значения, так меня волнует, излучает такой свет, что я не думаю, чтобы действительность вообще могла когда-либо создать нечто столь насыщенное (Фереоль сначала удивлен, потом становится очень внимателен, ловит слова, ощущая малейшие их оттенки, быть может, подавляя наплыв глухого волнения). Мы вдвоем, на задней скамье. Отворено окно. Раскрытая страница еще светла; а между тем, по ту сторону двора, под башенными часами встает луна. В соседней церкви орган и пение, ежедневный обряд, над которым мы никогда не задумывались, но который мы принимаем целиком. Обряд, на который какие-то люди сошлись по уже темным улицам; который создан для других, но который мы у них взяли. И чувство, что мы в одной из столиц, в одном из больших мировых городов, на склоне дня, когда первые огни пробуждают к новой жизни великую утомленную мысль… Но я, может быть, грежу? Быть может, я сам создал это воспоминание, чтобы любоваться им?