Исповедь на подоконнике - Ева Таксиль

— Я зашел, чтобы посмотреть, как выглядит все изнутри. Культурное развитие, отец…

Павел Алексеевич перевел неодобрительный взгляд на сына, тот снова начал полировать глазами окно, но теперь уже не как источник света, солнца и счастья, а как единственный способ уйти от этого диалога. Вместе с дорогими духами отцакомната наполнялась тревогой и горячим дыханием Чехова, который сам словно испарялся под разочарованным взглядом. Тот действовалкак запал на фитиль, от которого уже сыпался порох неумолимой судьбы, но за фитилем следует бомба. Чехов не знал, посмеет ли она взорваться, или эту гранату придется нейтрализовать. Он лишь боялся и надеялся, что Есенин не скажет ничего лишнего.

— Ясно… Я надеюсь, мой сын не сильно шалит. — холодно улыбнулся Павел Алексеевич.

— Совсем нет. Наоборот, часто показывает мне пример добропорядочности и великодушия.

«Ты откуда такие слова то знаешь, крестьянский поэт?» — чуть ли ни открыв рот, глядел на Ваню Чехов.

— Не ожидал, не ожидал. Я надеюсь, он не показывает Вам пример в картах и распитии Мартини? — поднял брови отец, Есенин улыбаясь закачал головой. — Я доволен. Парни, не смею больше вас задерживать. — он поднялся и статно направился к двери, как щенок за ним кинулся Женя, прихватив оставленную сумку.

— Ты забыл.

— Нет-нет, я вернусь через пару часов. Я же должен зайти в деканат и спросить, как учится мой сынок. До встречи. — не дав Чехову опомниться, он вышел из квартиры.

Женя отлетел назад, прикрывая голову руками, тряся себя за волосы. Он не видел и не слышал ничего, в мыслях была ужасная каша, глаз дергался, а все окружающее казалось нереальным. Чехов схватился за плечо Есенина, сжал его, чтобы не упасть.

— Жень, ну чего ты? Все прошло прилично. Волноваться не о чем. — обеспокоенно, но весело сказал Ваня.

— Есенин… — прохрипел Чехов. — Я труп. Я уже пять месяцев не учусь в Сеченовском.

Он, также держась за друга, переполз на кровать и уткнулся лицом в руки. Не знал Женя, на что способен этот с первого взгляда приятный гражданин. Лишит ли денег, бросит ли на произвол судьбы, увезет ли обратно в солнечный, но такой холодный Сочи? Чехов боялся разочаровать отца, но подумал об этом слишком поздно, после того, как исключился, да и, видимо, после того, как родился вообще. Он опустил голову на свои колени и задрожал.

Есенин тоже дергался — впервые ему пришлось увидеть такого самоуверенного друга дрожащим и хватающимся за его руку, чтобы не упасть. Для Хеттского было поразительно, почему Кариотского так пугал собственный отец, на его памяти друг выражался о Павле Алексеевиче с уважением и достоинством, но, видимо, вызвано это было ужасающим страхом.

— Парень, ну чего ты дрожишь, как суслик на ветру? Он ничего не может тебе сделать. Он любит тебя. Почему ты так боишься? — только и мог беспрерывно бормотать Есенин.

— Тебе не понять! У тебя всегда все хорошо! — рявкнул Чехов, резко подвинув локоть товарища, и, чуть отдышавшись, более доброжелательно продолжил. — Вань, мне стыдно это говорить, я мужчина и позволять такие просьбы себе не должен. Обними меня, Есенин. Мне страшно.

Хеттский уверенно закивал и крепко обхватил дрожащего друга руками. Тот уткнулся мокрым носом в плечо, шмыгнул и кое-как смог ответить на этот жест. Женя не мог говорить ничего, слова прерывались резкими порывами воздуха из легких, из глаз текли стыдные слезы.

— Жень, солнце на улице красивое?

— Да…

— А мне кажется, нет. Настоящее солнце сидит сейчас рядом и боится чего-то, что не должно случиться. — он замолчал и продолжил. — Тебе двадцать два, а не четырнадцать. Ты абсолютно свободен. Что бы он ни хотел с тобой сделать, права не имеет, понимаешь? Ты сможешь это ему сказать?

— Нет, Ваня. — Чехов закачал головой.

— Я скажу.

— Нет, Ваня! — уже не жалобно, а взволнованно выпалил парень, схватив друга за плечи. — Ты убьешь меня!

— В таком случае, есть у меня одна мысль, брат. — Есенин хлопнул Чехова по плечу.

Время шло долго для обоих. Женя трясся от тревоги о своем будущем, заправляя все воспоминаниями о прошлом, Ваня ждал, когда же друг снова улыбнется. Звонок прозвучал криком в горах, от которого вот-вот и полетит на землю ледяная лавина. Есенин оставил Чехова собираться с мыслями, а сам пошел осуществлять гениальный план по спасению жизни товарища.

— Здравствуйте.

— Отойди! Где он? Да я на куски щенка этого порву! Исключиться из Сеченовского, нагуляла тебя твоя мамаша, идиот, ты точно не мой сын! Крайний дурак, мне мерзко видеть на тебе мою фамилию! — Павел Алексеевич откинул фигуру Вани в сторону, но тот перекрыл проход в спальню.

— Спокойнее, господин. Женя отошел поговорить с однокурсниками.

— На нервах моих играешь, церковная мышь?! Какие к черту однокурсники?! Да я убью его! А потом приду на исповедь, найду там тебя и прибью следом!

— Спокойнее. Женя не просто исключился, он перевелся в другой университет, осознав свою любовь к другому миру.

— О чем Вы? — Павел Алексеевич замер, выдохнув, и устремил взгляд на Ваню.

— Женя с сентября студент Литературного университета. Можете сходить и уточнить, правда, спешу Вас предупредить: имя и фамилия его ценности не имеют. Знают Вашего сына лишь как Есенин, сравнивая талант с трудами этого гениального поэта. — спокойно улыбаясь, врал Ваня. — Прошу, сходите. — успевая схватиться за недоумение отца, Хеттский быстро вытолкнул его из квартиры. — Дело сделано.

Чехов выпорхнул из комнаты и, неуверенно улыбаясь, взял друга за плечи.

— В кабинете декана сидит Ленка, она, во-первых, имени моего не знает, а прозвище — еще как, а, во-вторых, обожает меня, как родного сына. Были даже сплетни, что у нас роман.

— Ваня! Да ты жизнь мне спас! Голова твоя светлая! У меня первая группа крови, ты скажи, я хоть всю отдам! Дружище, черт тебя подери! — прыгал по комнате счастливый Чехов, тряся Есенина за руку.

— Осталось ждать возвращения. Покурим?

Женя кивал, ронял сигареты из скачущих от счастья рук, а Ваня трепал его по голове, щуря глаза от солнца. Над высоткой вдалеке поднимался туман, а лучи света пробирали его насквозь, выползая красными лапами, ползущими по городу. Во всех лужах было солнце, дети гонялись за его зайчатами, парочки в окнах обнимались, не боясь яркого огня, равному огню их любви, но из всего этого не было никого даже издалека напоминающего Чехова и Есенина, сложивших свои руки на подоконник.

Павел Алексеевич остановился напротив сына примерно через два часа. Женя не волновался: даже если что-то пошло не так, с такими друзьями