Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917 - Виталий Оппоков

Николай соглашается с этим предложением или делает вид, что соглашается. Вместе с тем пускается во все тяжкие, прожигая и пропивая государственные обязанности наследника, полковую службу, сыновний долг, чувство любви. Чтобы не думать о навязываемой ему заговорщической родней невесте, он готов день и ночь пропадать то у ног балерины Кшесинской, а то жениться на первой встречной еврейской девушке. И над всеми этими причудами витает, как дух смерти, как напоминание о том, что он должен совершить, имя Алике. Вот почему, не исключено, он так нервозно воспринимает смерть тети с этим именем.

12 сентября 1891 года, размышляя над ультимативными передрягами путешествия, во время которого его до смерти напугали и сделали ему, быть может, последнее предложение и предупреждение, он в датском королевском замке Фреденсборг оставил в своем дневнике запись, которая так похожа на гамлетовское сакраментальное «быть или не быть». Разве что издерганный российский принц, в отличие от датского, явился не сторонником приговоренного отца, а его противником.

«…Когда я пошел наверх поздороваться с Папа и Мама, — плачется в подушку-дневник напуганный наследник, — узнал о роковой вести, что дорогой, незабвенной Алике ночью уже не стало! Я не мог представить себе, чтобы это случилось наяву, все казалось каким-то зловещим сном. Боже! Что должны чувствовать и страдать д. Вилли, т. Ольга и в особенности бедный д. Павел. Не мог также смотреть без слез на Джорджи, Ники и Мини. Да! Все кончено! Как грозно проявил наш Господь свой гнев. Впрочем, да будет святая воля Его!.. В 3 часа отслужили панихиду по ней. Целый день все мы бродили как тени по комнатам и по саду. Маленький итальянец,[9] так невпопад навестивший Фреденсборг, убрался в Копенгаген после завтрака… Решено, что мы едем завтра же в Москву — греки тоже! Обедали семейством в нашей столовой. Кому могло прийти в голову ровно месяц тому назад, когда мы сюда прибыли, что придется так неожиданно уезжать из этого милого места, в котором прежде находили спокойствие и радость настоящей семейной жизни. Во всем волен Бог!» (Дневник императора Николая II. 1890–1906 гг. С. 39.)

Здесь, в этих тягостных потаенных раздумьях, как и в речах каждого двойственного человека, несомненно, больше сказано между строк, чем в строках.

Николай знает, кому пришла в голову «ровно месяц тому назад» задумка (конечно, придерживаясь излагаемой версии) убрать российского императора при участии сына по культовому масонскому сценарию — на этот раз с розыгрышем спектакля на шекспировские мотивы. Он ведает и о другом: Александру III преподнесен кубок с медленно действующим ядом, и это уже не царь возвращается из Фреденсборга в Москву, а «тень отца Гамлета». В течение двух лет отрава постепенно разрушает могучий организм. В январе 1894 года происходит первый тяжелый приступ неведомой болезни, от которого царю на некоторое время удается оправиться, но не настолько, чтобы побороть надвигающуюся смерть. Он умер в тяжелых муках, и его огромное тело, еще не успев остыть, уже источало трупный запах и разлагалось изнутри от разъеденной ядом плоти.

Наследник же, не предав тела отца земле, не справив святой тризны по нем, не выдержав и года, как должен был поступить православный христианин, да и вообще любящий сын, не вступив, в конце концов, на престол, торопится сыграть свадьбу с Алисой-Викторией-Еленой-Луизой-Беатрисс… Такими были условия, надо полагать, сговора буржуазного интернационала. На таких условиях Николаю отдавался трон и происходило запугивание в Оцу.

О мнимом покушении на наследника российского престола почему-то сложилось твердое мнение: он стал жертвой психопата-маньяка. Но никто публично и последовательно не проанализировал обстоятельства происшествия. Никто не задумался над тем, почему сам Николай, изо дня в день ведший тщательно свои записки, внося в них всякий вздор, не попытался рассказать о подробностях покушения на него, а когда заикнулся об этом, сразу же разразился бранью в адрес князя Барятинского, который «позволил себе» уточнить некоторые подробности происшествия. Редко кто, создается впечатление, вчитывался и в воспоминания другого очевидца инцидента в Оцу — князя Ухтомского, хотя ссылки на его роскошное издание можно встретить довольно часто. Похоже, что пользуются только его выводами, в которых именно версия о маньяке-одиночке и трактуется.

Что ж, заглянем в пятую часть этого издания,[10] пролистаем этот фолиант в твердой обложке не менее чем полметра в длину, откроем его на тридцатой странице, где прочитаем: «…существует мнение, что дикое нападение в Отсу вызвано отчасти проникновением Августейших путешественников в „святая святых“ японского народа, где им оказывались почести, как потомству Солнца, несовместимые с крайним национальным самолюбием. Это положительно неверно, с одной стороны, по отношению именно цесаревича…»

По мнению Ухтомского, именно с этой стороны не было никакого повода. Но здесь не столько истина, сколько тонкий намек, сколько неполный ответ на досужие разговоры и уточнения, которые и «позволил себе» сделать тот же князь Барятинский. Говорили, что два принца — российский Ники-Николай и греческий Джорджи-Георгии веселились вовсю, не всегда соблюдая правила приличия. Да и как могло быть иначе, если Джорджи, имевший сильное влияние на Ники, являлся, по выражению графа Витте, «молодым человеком, наиболее склонным к таким действиям, которые не могут служить образцом для Великих князей и принцев». Не потому ли, опасаясь подтвердить пересуды о дурном поведении царственных кузенов во время путешествия, в частности по Японии, а может, желая того, князь Ухтомский подчеркнуто резко отвергает мотив покушения такого свойства «по отношению именно цесаревича».

Отвергает-то выводом, а факты приводит иные.

«За два дня до поездки в злополучное Отсу, — пишет он на странице 33, — Августейшие путешественники в первый раз ездили после обеда взглянуть на японских танцовщиц». И в то же время отказались, прибыв в Оцу, как утверждается на странице 37, осмотреть предложенные им местные святыни под предлогом того, что «видели главные храмы Киото».

Итак, ощутившие свободу вдали от строгого присмотра принцы развлекаются так, как желают, и даже предпочитают святыням, с которыми знакомят только иностранцев императорской крови, посиделки у гейш.

Не сумев доказать убедительно несостоятельность мотивов покушения на почве оскорбления местных вековых традиций «с одной стороны, по отношению именно цесаревича», недалекий, а может, и хитроумный, Ухтомский, с другой стороны, с японской, сперва выставляет Николая в дурном свете, а затем наносит по нему неосмысленный или нарочитый удар. Получается так, что покушение со стороны японца, религиозно и даже мистически настроенного, оправдывается.

Можно поверить Ухтомскому, что японцев, трепетно почитающих монархические принципы, вряд ли оскорбило бы почтительное посещение августейшими иноземцами, да еще с разрешения властей, «святая святых» или оказываемые им почести, как «потомству Солнца». Он убедителен и тогда, когда приводит примеры подобного отношения к иным принцам. Но в остальном не прав.

Не посмел или не пожелал сказать князь Ухтомский всю правду до конца, в любом случае его вывод требует логического продолжения, а точнее — других акцентов: японцы скорее бы разозлились на гостя, отдавшего предпочтение танцовщицам перед глубоко почитаемыми храмами, за оскорбление святынь, нежели за то, что эти святыни ему показали.

Почему же свидетель допускает столь очевидные противоречия при описании инцидента? Да потому, что он твердо знает: покушения не было, и цесаревича только напугали и предупредили.

К этому же мнению пришли и офицеры русской эскадры, ожидавшей в японском порту Сасебо возвращения из странствия по Японии цесаревича-путешественника.

21 апреля (11 мая) 1891 года эскадру взволновали слухи о каком-то трагическом происшествии, приключившемся с царственной особой. Слухи подтвердились затребованием в Киото корабельного врача для оказания помощи то ли тяжело раненному, то ли умирающему наследнику. Вечером стало известно: на Николая Александровича покушался жандарм, ударив его самурайской саблей по голове, но все обошлось благополучно.

Моряки с облегчением вздохнули: хорошо, что жив, иначе бы — быть войне. И тут же стали недоумевать и вслух рассуждать. Позвольте — это как так, жандарм, самурайской саблей, по голове?! И жив?? Уж на эскадре знали, что такое самурайский клинок, у многих офицеров имелось это превосходное оружие, приобретенное здесь же, в Японии. Да в умелой руке, а жандармская, конечно же, такая, достаточно одного удара, чтобы разрубить тело пополам… «Вот не сошел бы на берег, остался бы на эскадре, ничего бы такого и не было», — то тут, то там слышалось чье-нибудь иносказательное замечание. А в офицерских кают-компаниях, зная нрав наследника, рассуждали более откровенно: видимо, тут что-то не так, не иначе как сам наследник попал в неприятную историю, иначе не сносить бы ему головы: побыстрее бы возвращался на корабль да домой…