Птицы и камень. Исконный Шамбалы - Анастасия Новых

«А с другой стороны, и пацанов можно понять, — продолжал размышлять он. — Им семьи кормить надо. Кому охота свою задницу под пули подставлять и ежедневно нервы трепать в этой грязи за такую мизерную зарплату? Просто какой-то замкнутый круг… А я тут сижу на телефоне как козел отпущения и выслушиваю все претензии к системе…»

Ребров вдруг снова остро ощутил едкий запах этого помещения, точь-в-точь как в тот день, когда впервые вошел в дежурную часть. Терпкий, острый специфический запах пота, курева и затхлости, присущий подобным учреждениям… От него нельзя было избавиться. Он пропитывал человека и его одежду своими миазмами и, как клеймо, везде сопровождал его, оповещая окружающих о месте службы данного индивида. Поначалу, работая в дежурке, Ребров долго не мог к нему привыкнуть. Но потом даже забыл о его существовании. И вот сейчас этот запах вновь ударил в ноздри, точно майору под нос кто-то поднес открытый флакон нашатыря. Ребров поспешно вышел в коридор, открыл замок входной двери и выскочил на крыльцо.

Была поздняя осень, и стояла уже довольно прохладная погода. Но майору нравилось это ощущение влажности и свежести бодрящего воздуха. «Что это еще за новости? — возмутился он про себя, несколько придя в чувство от внезапного удушья. — Этого еще не хватало на мою голову… Так, спокойно, Ребров, спокойно…»

Майор вытащил сигареты, чиркнул спичкой и прикурил, пытаясь успокоить расшатанные в последнее время нервы. Однако мысли назойливо цеплялись одна за другую по какой-то невидимой спирали логичных рассуждений о смысле бытия.

«Да… жизнь пролетела как искра от этой спички. Не успела разгореться, как тут же тухнет под дуновением чьей-то воли свыше… Свыше?! — удивился сам себе Ребров. — Старею я, что ли? Да вроде еще не возраст…

Надо же, парадокс, тело разваливается на части, как у дряхлого старика, а внутри такое чувство, словно ты полон сил как в молодости… Молодость… Эх, было же время золотое! Никаких отягощающих забот, светлые мечты и твердая вера в лучшее будущее. Первая настоящая любовь… Да, это действительно была самая лучшая часть моей жизни…»

Майор вспомнил, как, отслужив в армии, он мечтал поступить в Литературный институт. С русским языком и литературой у него не было проблем еще со школьной скамьи. Но его сослуживец друг Серега, с которым их вместе призвали в армию из одного города, попросил помочь ему поступить на юридический факультет. Шутки ради Ребров сдал документы вместе с ним. На экзамене успешно накатал сочинение за двоих. По истории смогли выкрутиться. Английский, не без курьеза, но сдали. Благо, преподавательница, молодая особа, вошла в их положение. Так, шутя, Ребров и поступил заодно со своим товарищем на юрфак. Стать юристом и в те времена считалось престижно. Молодежь воспитывали на фильмах, где прославлялась честь и достоинство офицеров, их мужество и героизм. Ребров, так же как и его друг, был охвачен этой романтикой и стремился стать похожим на своих любимых героев.

Однако позже, когда они стали работать, романтический юношеский пыл несколько поубавился при столкновении с действительностью. Его друг почти сразу уволился из органов, а Ребров так и остался служить «нуждам народа своего Отечества». Где он только не работал: в дознании, в следствии… И практически везде из-за своей честности и прямолинейности у него были постоянные конфликты с руководством. Затем его взял к себе в отдел начальник Угрозыска, такой же честный мужик старой закалки. На оперативной работе Ребров проработал почти четырнадцать лет. Чего он только не насмотрелся за эти годы, с чем ему только не приходилось сталкиваться…

В памяти майора всплыл последний крупный конфликт, после которого высшее начальство поперло его с оперов, припаяв ему еще выговор «за грубость в общении со старшими по званию». А дело обстояло так. Два года они выслеживали одного подонка, дважды судимого, к которому тянулись ниточки многих местных преступлений. Но доказать его причастность было тяжело, поскольку он умудрялся совершать эти преступления руками других людей, оставаясь формально «не запачканным в чернилах закона». И все-таки однажды он прокололся. Операм пришлось практически четверо суток ходить за ним и его подельниками по пятам. Благодаря такой усиленной работе им удалось предотвратить убийство. При задержании преступной группы двое товарищей Реброва были тяжело ранены. В конечном же итоге их работу свели «коту под хвост». Всю организацию взял на себя один из членов преступной группировки. А главный подозреваемый «за недостаточностью улик» был выпущен на свободу. Причем основные документы его обвинения таинственно исчезли из дела. Два года работы вхолостую, раненые товарищи… А смысл? Ребров считал своим долгом восстановить справедливость в кабинетах высшего начальства, откуда, собственно говоря, и поступил вниз этот «странный приказ» отпустить главного подозреваемого. В результате Реброва со скандалом выгнали из оперов и даже не помогли его прошлые заслуги и заступничество начальника Угрозыска. Все лучшее, что тогда смог сделать для него бывший шеф — это устроить его в дежурную часть одного из отдаленных районов города и замять инцидент.

Ребров до сих пор в глубине души чувствовал себя оскорбленным. Высокому руководству было в принципе плевать на его заслуги, на то, что он и его товарищи рисковали своими жизнями, пока начальники сидели в теплых кабинетах, на то, что Ребров капитально посадил здоровье на этой работе. Вот и результат — цирроз. Эту болезнь можно назвать болезнью оперов. И ничего здесь удивительного нет. Что ни день, то сильнейший стресс, трупы, кровь… Какой нормальный организм это выдержит? Вот и приходится расслабляться водкой, чтобы хоть чуть-чуть отойти от затянувшегося шокового состояния.

Майор лихорадочно искал во всей своей служебной работе, которой он отдал большую часть жизни, хоть какой-то смысл. «Как я прожил жизнь? Все боролся за справедливость… Кого из настоящих бандитов посадил? Да никого! Те, кого надо было сажать, вон сейчас кто в депутатах, кто в городской власти, кто “уважаемым человеком” стал. А ведь это же действительно преступники! А кого сажали? Того, кто украл курицу у бабки? Или тачку у соседа? Или бревно на шахте? Так ведь эти с голодухи пошли на преступление или по пьянке дурканули! Сажали тех, у кого нет денег откупиться. А настоящим бандитам по барабану наши отработки! Дал взятку, и дело закрыли. Уж лучше бы установили официальные тарифы, и пусть люди творят, что хотят… Зачем тогда лезть под пули, рисковать жизнью? Бардак…»

Несмотря на то что свежий воздух действовал бодряще, Ребров снова разнервничался. Клубок мыслей опять стал наматывать тяжкие думы, много раз передуманные, заезженные до дыр ненавистью и злобой. Майор затушил окурок, раздавив его ногой так, точно он был виновен во всем происшедшем в жизни Реброва. Войдя в здание, он вновь закрыл за собой дверь и пошел на свое рабочее место. Противный запах хоть уже и приглушенно, но все еще будоражил своей затхлостью, словно это была затхлость самой системы правопорядка.

В дежурке тихо похрапывали. Старший лейтенант Чмиль приоткрыл один глаз, оценил обстановку и вновь погрузился в сон. Майор подошел к мирно дремавшему «обезьяннику». «Хм, бомжа привели, наркоманов… Одни и те же лица. Показатели делать?! На чем, на них? Как все глупо… Ведь все и так прекрасно понимают, что эти “отходы” цивилизации — всего лишь следствие творящегося вокруг беспорядка. А причина кроется в тех, кто производит данные “отходы” без зазрения совести. И все молчат, все трясутся за свою шкуру. Откуда быть в этой стране справедливости? Да и кому сейчас вообще нужны защитники справедливости, коли такое творится вокруг? Точно я родился не в свое время…

Эх, жизнь, жизнь… И кто тебя такую придумал? Мечтаешь, планируешь в молодости одно, а вляпываешься в самое неожиданное и барахтаешься в нем всю жизнь. Если по-хорошему разобраться, ведь это все не мое. Всю жизнь здесь проработал только потому, что так получилось. Да и потом семью кормить надо было. Думал, ну хоть на пенсии осуществлю свои литературные мечты, вот дочь институт закончит… И на тебе — цирроз… Оказывается, жизнь уже заканчивается. И что я успел сделать из того, чего душа хотела? Ничего. Глупо думать, что время у тебя еще есть. Оно если и есть, то лишь здесь и сейчас. И использовать его нужно очень рационально, не упуская ни единого шанса этих бесценных мгновений жизни.

Кто знает, зачем вообще я родился на Земле… Дать продолжение роду? Но ребенок вырастает за каких-то восемнадцать лет. А дальше? Внуки, старость… Все в каком-то бешеном круговороте забот о потомстве, как у любого животного. Тогда чем от него отличается человек? Умением мыслить? Но мыслить о чем? Как устроить себе жилище, наплодить потомство, выкормить его и поставить на ноги? Получается, человек отличается от животного только тем, что оно делает все инстинктивно, а человек то же самое, но обдуманно? Судя по жизни, получается так. Но почему же тогда внутри хочется чего-то большего, чего-то выходящего за пределы этого веками прочерченного замкнутого круга? Потомство, да, это прекрасно. Но ты же рождаешься один, варишься в котле этой жизни тоже практически один (поскольку родные — это все-таки какой-то внешний стимул и поддержка твоей собственной жизненной платформы) и, в конце концов, умираешь один, переживая это явление опять-таки на сугубо своём, внутреннем уровне. Ведь никто, по сути, не знает ни твоих мыслей, ни твоих истинных переживаний, ни твоей настоящей жизни со всеми “видео” и “аудио” отображениями в твоем мозгу картинок восприятия действительности. Тогда зачем природе необходимо это накопление внутренней информации, мыслей индивида? Ведь это никому из живых существ не нужно, кроме тебя лично. Что кроется в глубине этой тайны природы? Если детей ты растишь восемнадцать лет (и то порой не понимаешь, кого вырастил, поскольку некоторые их мысли и поступки остаются для тебя непроницаемой загадкой), то на “выращивание”, или лучше сказать “накопление”, своего внутреннего состояния ты тратишь всю сознательную жизнь, начиная с раннего детства и заканчивая последним днем на Земле. Так в чем же смысл? Зачем даются все эти ступени трудностей и страданий? Почему быстротечная молодость дарит такие мгновения внутреннего счастья, о которых тоскуешь потом весь остаток своих дней? В чем подлинная основа человеческого бытия? Кто же я, наконец? Разве я просто тело? Однозначно нет. Почему этот мешок костей и жидкости движется лишь благодаря силе моей воли? Моей? А кто тогда я, если думаю независимо от боли в теле? Что вообще такое боль? Кто я?!»