Львив - Юлия Мельникова

Когда его ровесники стегали во дворе ослов, кидались камнями и сцеплялись в драках как коты весной, Шабтай читал наизусть Тору.

И если поначалу выдающиеся способности маленького Шабтая вызывали недоверие, то постепенно злопыхатели умолкали. Мало заучить наизусть большие тексты. Шабтай еще их и комментировал. Да как! Иногда ходом своей мысли Шабтай приходил к выводам, изложенным в непрочитанном им еще томе Талмуда.

А бывало — к всеобщему конфузу — что мальчонка забирал из головы готовящуюся Измирским раввином субботнюю проповедь, слово в слово, и по детской непосредственности выкладывал ее перед гостями.

Рядом с Шабти почему-то неуютно себя чувствовали злые люди. Они боялись его и избегали, точно гениальное дитя видело насквозь все их нехорошие помыслы. Мордехай, подметив это, стал брать Шабти с собой на торговые сделки, чтобы сын удостоверил честность того или иного купца. Пару раз проницательный Шабтай спас отца от разорения, заставив отменить казавшиеся выгодными покупки.

— Как ты увидел, что он обманщик? — изумлялся Мордехай, у него ж на лбу не написано!

— Папа, разве не заметна у него черная точка в сердце? — отвечал Шабти.

Но Мордехай ни в ком не видел никакой черной точки. Значит, сын превзошел.

— Это настоящий дар — признавались те, кто еще недавно обвинял семью Цви в обмане. Берегите сына, его ждет большая слава!

А в 10 лет Шабтай упал перед родителями на колени и со слезами попросил разрешения уехать учиться в Цфат, где была великолепная каббалистическая школа. Еле-еле мальчика уговорили отложить эту поездку до совершеннолетия, потому что никогда еще в Цфате не брали столь юных учеников, а дорога туда занимала много времени.

Порыв этот неимоверно обрадовал Мордехая Цви. Он и раньше души не чаял в Шабти, добывал ему редчайшие сочинения, за которые приходилось платить золотом, а теперь убедился: Шабтай унаследовал его страсть к Каббале, задушенную неумолимой судьбой. Ради счастья Шабти отец был готов полностью разориться. Если бы к нему явился великий визирь султана и велел продать все имущество в казну, а за это Шабтая назначат хахам-баши, главным раввином Порты, то Мордехай Цви даже не задумался бы, стоит ли возвышение сына такой жертвы. Он принес бы ее безоговорочно.

В радужных снах хитрый купец представлял, как почтительно склонят головы перед повзрослевшим Шабтаем все былые враги, и особенно — наглые, жадные турецкие чиновники, чинившие ему разные препятствия в торговле. Тогда поймут они, кого обижали, и горькими слезами будут обливать его ноги, прося прощения. Будет Шабтай избран главою евреев Измира, а потом, наверное, лидером всех общин Высокой Порты.

С такими сладкими мечтами Мордехай засыпал, не ведая, что все будет несколько иначе…

Что склонившиеся перед Шабти люди безжалостно предадут его, проклянут в гневе и попытаются стереть его имя как грязное пятно на белом полотне истории, а сам он умрет в тоске и забвении, и даже могила его будет утеряна. Вскоре отцу пришлось искать сведущего учителя не где-нибудь, а в самом Стамбуле, ибо Шабтай уже почерпнул в Измирском бейт-мидраше все доступные для захолустья знания, и дальше учиться ему было нечему.

Шабтай просил привезти ему не простого преподавателя, а знатного каббалиста, посвященного во многие оккультные знания.

Например, как Эзра д’Альба, сочинивший туманный трактат «Эц даат», «Древо познания», очень его впечатливший.

Такой учитель нашелся случайно, и к тому же из рода д’Альба, только не сам Эзра д’Альба, а его правнук Биньямин д’Альба, марран и тайный каббалист. Попав из застенков инквизиции прямиком на пиратское судно, невольник получил свободу лишь благодаря тому, что купец Мордехай Цви знал эзотерические труды его предков, тоже носивших фамилию д’Альба.

Выкуп за него был заплачен огромный, и в благодарность д’Альба остался у Мордехая Цви домашним учителем, хотя при его уме нетрудно было найти себе занятие у щедрых стамбульских евреев.

Именно д’Альба раскрыл перед Шабтаем врата Каббалы, пренебрегая запретом изучать ее всем, кто не достиг тридцатилетнего возраста и не женат. Воспитанный в привычке скрывать свое иудейство, д’Альба долгое время обходился без наставников, изучал «Зогар» сам, поэтому к грозным предупреждениям авторитетных раввинов он не прислушался. Он полагался только на свою интуицию, и еще ни разу она не подводила.

— Если мальчику интересен «Зогар», то пусть читает — отмахивался учитель от назойливого вмешательства, большой беды я здесь не вижу. Не казалась ему опасной и книга 14 века «Кана», резко критикующая галахические нормы. Только Иосифа Эскапа, лидера измирской общины, смущало и настораживало то, что маленький Шабтай задает ему вопросы, которые не всякому раввину известны. Как-то Шабти — тогда ему было лет девять, спросил у рабби Иосифа, какой цвет у сфирот «бина», обозначающей разум? Рабби решил, что мальчик, не дай Б-г, заболел от учения, ведь где это видано, чтобы каждой из дюжины сфирот присваивать свой цвет? Об этом только сумасшедшие задумываются. Чем и поделился с его отцом.

Но Мордехая Цви ум сына только радовал, и в чтении «Зогара» он ему не препятствовал. Единственное, что вызывало беспокойство — это расположенность Шабтая к мистицизму, самоуглубленным раздумьям в разных уединенных местах, его болезненная нервность. Временами мальчик удалялся в какой-нибудь тихий уголок и подолгу там сидел, а глаза его приобретали пугающую отрешенность.

Шабти не откликался тогда ни на голоса родителей, ни на зов Эли и Леви.

Он никого не слышал, уходя всем своим сознанием в бесконечность, в поток Эйн-Соф, настроится на который дано очень немногим.

Но, живя в окружении экзальтированных мистиков, коих привечал его хлебосольный отец, Шабтай не казался ненормальным. Напротив, он был выше, мудрее их, и только чуткое сердце матери замечало, что с Шабти происходит нечто дурное. Она не могла сказать наверняка, что именно в нем не так, болезнь ли это, но предчувствовала. И молчала.

— Он необычный — объяснял Мордехай Цви, если ему рассказывали о странностях сына, а потому не меряйте Шабтая вашими узкими мерками. Вы сами же приходите к нему за благословением и советами, посылаете своих детей учиться к Шабтаю, а теперь вдруг называете его безумцем?

4. Сара (будущая жена Шабтая) в монастыре. Речь Посполитая. 1650-е гг

— …А вы запирайте окно, сказала аббатиса Доминика сестре Беате, пришедшей жаловаться на одну из воспитанниц, Терезу. Терезе только что исполнилось тринадцать лет, она, дочь раввина Меира, появилась в монастыре десятилетней, потеряв в хмельнитчину родителей, и до недавних пор казалась примерной Христовой невестой. Девочка была лунатичкой и раз в месяц ночью, не отдавая себе отчета, выбиралась через окно гулять. Во время такой прогулки Тереза умудрилась зацепиться краем ночной рубашки за водосточную трубу, выкованную в виде длинного змеевидного дракона с острыми чешуйками, и изорвать ее в клочья. Голую и поцарапанную, Терезу наутро нашли спящей на крыше и еле разбудили. Сон ее походил на забытье. Девочка дышала так редко, неслышно, что временами ее вполне могли признать умершей и похоронить заживо. Бедняжка не реагировала даже на легкое покалывание холодной иглой. А проснувшись, Тереза не помнила ни об одной минуте прошедшей ночи, очень удивившись, когда ей показали изорванную рубашку и ткнули пальцем в глубокие царапины на теле.

— Я ничего, ничего не помню — еле слышно пролепетала Тереза, как обычно, легла в кровать и заснула. Неужели я бродила по крыше?

— Это все козни дьявола — поджав губы, сказала аббатиса.

Сестра Беата, скорбная монахиня, кивнула.

— Дьявол влез в твою чистую душу, заставил раскрыть окно, перелезть через высокий подоконник и шататься в неприличном виде по крыше, совершая, наверное, непозволительные вещи. Видите, как она исцарапана? Это — следы дьявольских когтей.

Беата тихо добавила:

— Может, дьявольский голос поманил ее видениями прошлого? Ты не слышала голоса, зовущего выйти на крышу?

— Нет, сказала девочка, поёживаясь, меня никто не звал.

Аббатиса погладила Терезу по голове, отошла в угол и что-то шепнула на ушко следившей за девочкой сестре Беате.

Как только аббатиса вышла из кельи, сестра Беата подошла к Терезе, склонилась над изголовьем жесткой постели, заглянула в большие, черные и испуганные глаза монастырской воспитанницы.

— Тереза, дитя мое — произнесла сестра, подними, пожалуйста, ноги.

В глазах Терезы застыл немой вопрос. Зачем? — чуть слышно пролепетала девочка.

— Я должна осмотреть тебя, не совершил ли этот злой дух насилия — ответила Беата.

Не дожидаясь, пока Тереза поймет ее, сестра Беата с акушерской методичностью (в миру она была хорошей повитухой) отбросила с ее ног серое холщевое одеяльце, подняла подол выданной девочке новой рубашки и просунула туда руку.