Поймём ли мы когда-нибудь друг друга? - Вера Георгиевна Синельникова

страхом — не знакомое мне до сих пор ощущение близости счастья борется во мне с опасением разочаровать тебя своими признаниями.

Ты просишь рассказать о себе. Ты ещё не знаешь, что неудачников и людей, много перенесших, не стоит расспрашивать об их прошлом. Но мне хочется отвечать на твои вопросы! Во-первых, я доверяю тебе безгранично. Это какая-то слепая, стихийная вера, возникшая чуть ли не с первых минут нашего знакомства. Во-вторых, честно говоря, мне давно уже хочется «выплакаться» — слишком невыносимо быть постоянно наедине со своими сокровенными мыслями. Возможно оттого, что я не пишу стихов и недостаточно общителен, чтобы использовать громоотводы, напряжение во мне иногда поднимается настолько, что я физически чувствую, как выгораю изнутри. Но «как сердцу высказать себя?» И будет ли тебе интересно? С чувством неуверенности и надежды начинаю я свою исповедь.

Что-то во мне ты и впрямь угадала, Данусь! Спасибо тебе! Но, пожалуй, самое главное ты видишь не таким, как оно есть. Наверно, я невольно сгустил краски, но, по крайней мере, ни о какой непроглядной тьме я не говорил и не следует присочинять. Я люблю жизнь. Люблю свет и тепло. Люблю птиц, грозу, розовые вечера. Люблю восход — он всегда бодрит, освежает, дарит надежду. Люблю слушать стариков — спокойных, примирённых с прошлым. Если продолжать список, вряд ли хватит бумаги.

Но люблю ли я людей? Если да, то, во всяком случае, не так, как думаешь об этом ты. Многие твердят о любви к людям, даже не задумываясь над этим. «Люблю» — и всё тут. Сегодня они любят, завтра ненавидят, послезавтра опять любят. Я не знаю, возможно ли здесь цельное последовательное чувство. В себе я не нахожу его, поэтому на словах отрёкся от этой любви. То есть я не мог убить её в себе целиком, просто она приняла другую форму. Любить абстрактно всё человечество, пожалуй, нехитрая штука. Гораздо труднее любить конкретных людей, у каждого из которых свои слабости, своя «философия», то есть мера вещей и понятий, в большинстве случаев не совпадающая с твоей собственной мерой, своя доля доброты…. К примеру, о своих товарищах по комнате я мог бы сказать много хорошего — отличные, в общем, ребята. Но всё же отдай я им свою душу, они растерзали бы её, не задумываясь. От непонимания. Ради развлечения. От природной жестокости, в конце концов. Зная это, я отгораживаюсь от них, замыкаюсь в себе, делаю себя, насколько это возможно, неуязвимым, и только в таком плане могу любить их — по-приятельски, не больше. В прочем, человек, Данусь, храбр только на словах. Вот я пишу, что делаю себя неуязвимым. Если бы это удавалось! Я знаю, как сделать, чтобы не было больно жить. Надо не принимать людей всерьёз. Какой это простой выход! И как трудно, почти невозможно им воспользоваться. То и дело возникает соблазн поверить, полюбить, понадеяться. Снова и снова мы обрекаем себя на боль, и она медленно разъедает нас, делая, в конце концов, неспособными к вере, любви и надежде.

Но что означает способность к любви? Что лежит в основе этого чувства, о котором мы столь часто и охотно толкуем? Мне кажется, из всех теорий, пытающихся объяснить феномен любви, ближе всего к истине теория человеческого эгоизма, любви к самому себе. В самом деле, в чьем сердце найдёшь ты подлинное бескорыстие? Разве что в сердце матери, да и то далеко не всегда. Сколько детей появляются на свет для того лишь, чтобы служить утешением матери, не говоря уже о диких плодах сладострастия. Возьми самое безобидное и, казалось бы, самое бескорыстное из проявлений любви — любовь к природе. Если ты говоришь, что любишь парк, ты ведь подразумеваешь, что тебе в нём хорошо. На лоне природы мы глубже понимаем и лучше чувствуем себя, нас она поит и кормит и даже создаёт иллюзию нашего всемогущества. Тут всё — эгоизм. И если сейчас мы спохватились и стали говорить о её охране, то лишь потому, что знаем: без неё — гибель. А отношения между мужчиной и женщиной! Вот двое. Они страстно любят друг друга. Но кто-то из них, допустим, он, охладел и покидает её. В эти минуты, забыв, что ещё вчера она так сильно его любила, она кричит: «Ты-эгоист! Ты-себялюбец! Ты во всём виноват!» А если изменила она, разве реакция будет иной? НО ведь если ты любишь не себя, а другого человека, разве ты не должен отпустить его в тот момент, когда ему становится с тобой скучно или плохо?

Я не решусь утверждать, что бескорыстие невозможно. Но это редкие, исключительные случаи. В жизни, честно говоря, я такого не видел, только читал об этом в книгах. И во мне бескорыстия, пожалуй, не больше, чем в других. Я был уверен, что люблю людей. Я продолжал их любить, когда они причиняли мне боль. Но когда раны стали нестерпимы, я готов был их возненавидеть. Правда, этого не случилось. В себе я не нахожу злобы. Но любовь моя, как я уже говорил, приняла совсем другую форму. Это не цельное безоглядное чувство, а пёстрая смесь из презрения, жалости, нежности, великодушия, иронии, отчаяния — оттенков, меняющихся в зависимости от того, каким боком ко мне поворачивается жизнь.

Каких людей мы любим, Данусь? Каких выбираем в друзья? Тех, кто понимает нас, кто нам сочувствует. Мы сочувствуем им тоже и пока уверены в их привязанности, легко прощаем им их слабости и недостатки. Но стоит им покинуть нас, мы готовы обвинить их во всех смертных грехах. Приходится признать, что наши разочарования так же непоследовательны, как и наши привязанности, и что в основе их лежит любовь к самому себе.

В этом принципе любви к самому себе всё хорошо, если самому быть человеком. Но именно в этом человеке заключена главная трудность. Очень много тумана, разных мелочей, которые не должны пострадать. Много противоречий, которые трудно или невозможно разрешить. Тебе, по-видимому, легче в этом отношении, потому что, насколько я понял, ты витаешь в мире фантазий и идей, и мелочи легко просеиваются сквозь сетку твоих логических построений. Между тем, самые замысловатые идеи и фантазии легче укладываются в схемы и выстраиваются в закономерности, чем самые простые бесхитростные чувства, которые, тем не менее, составляют, на мой взгляд, основу жизни. Но их, этих чувств, такая мешанина, и бывают они столь контрастны, что порой исключают друг друга, а иногда столь нелепы, что никак не согласуются с устремлениями разума