Калигула - Зигфрид Обермайер

Германик положил перед саркофагом жертвенный дар — золотой терновый венок. Он наклонился к Калигуле и прошептал:

— Египтяне сделали из него бога, греки почитали его, весь мир склонялся перед ним. Но помни о том, что все преходяще. Великий Александр мертв и вечно будет спать в своем гробу, а многие из завоеванных им земель принадлежат сейчас Римской империи — и Греция с Египтом тоже.

Калигуле же так понравилась золотая броня с изображенными на ней прекрасными картинами, что он спросил отца:

— Если теперь все, чем тогда владел Александр, принадлежит Риму, тогда и этот золотой панцирь тоже наш. Ты можешь его взять?

Германик посмотрел на сына и увидел вспыхнувшие в его глазах алчные огоньки.

«Детская болтовня», — подумал он, но вопрос расстроил и возмутил его.

— Это кощунство, Гай! Благородному человеку подобные мысли не придут в голову. Но ты еще маленький мальчик, и поэтому давай забудем твои слова.

Однако Калигула не забыл прекрасную броню с золотой чеканкой.

Вниз по Нилу доплыли они до Мемфиса, бывшей столицы Древнего Египта. С тех пор как Александрия выросла и превратилась в огромный город, Мемфис опустел и стал разрушаться. Многие из когда-то роскошных храмов и дворцов лежали в руинах, но величественный храм Птаха по-прежнему гордо возвышался, и культ быка Аписа в Египте все еще был силен. Они посетили загон, где обитал священный бык, почитаемый многими верующими как «живая душа» бога-создателя Птаха.

— Разве таким может быть бог? — разочарованно спросил Калигула, показывая с ухмылкой на черного с белыми пятнами быка.

— Нельзя смеяться над верой других народов, сын мой. Апис почитался уже тогда, когда до создания Рима оставалась еще тысяча лет. У каждого народа свои боги, и шутить над ними не пристало.

Из Мемфиса корабль привез их в Тебен, который тоже долгое время был резиденцией правителей Египта. Жрец провел отца с сыном по обширным территориям, прилегающим к храму, и во время его рассказа снова и снова звучало имя Рамзеса.

— Они были богами, фараоны Древнего Египта, — объяснил жрец. — Святые создания, неприкосновенные, высоко стоящие над людьми. Как правило, они брали в жены своих сестер, чтобы не испортить божественной крови. Их слово было законом, и ни народ, ни жрецы не ограничивали их власти. Они носили титул совершенного Бога и сына Солнца, и тех, кто прикасался к ним, тут же казнили.

Калигула был слишком мал, чтобы понять все, но рассказанное глубоко потрясло его и навсегда врезалось в память. Германик поспешил покинуть Египет до наступления летней жары и отправился с сыном в Сирию, где остановились остальные члены семьи.

Здесь его ожидали неприятности с наместником Пизо, завистливым и ревнивым к славе Германика, который попросту игнорировал или отменял многие из его распоряжений. Вскоре мужчины стали смертельными врагами и старались избегать друг друга. Неожиданно Пизо уехал, а Германик сразу после этого тяжело заболел. Врачи не могли установить причину болезни, но Германик утверждал, что Пизо подсыпал ему медленно действующий яд, а затем, чтобы не навлечь на себя подозрений, спешно уехал. Во всяком случае, Агриппина, его жена, верила этому.

В октябре Юлий Цезарь Германик умер в страшных муках, с пеной у рта. Странные пятна пошли по всему его телу. Когда после ритуального сожжения стали собирать пепел, среди обугленных останков нашли его сердце. Тогда убеленными сединами врачи покачали головами и дали вдове понять, что такое часто случается, если человек умер от яда. Доказательств было достаточно, и жаждущая мести Агриппина сразу после возвращения обвинила Пизо в убийстве мужа. Во время процесса Пизо покончил жизнь самоубийством, хотя многие утверждали, что это Тиберий, прежде чем дело получило широкую огласку, распорядился его уничтожить.

Со смертью отца пришел конец счастливому детству Гая Калигулы. Он стал жить в доме матери с двумя своими братьями и тремя сестрами, но радостной эту жизнь назвать было нельзя. Агриппина, властная, подверженная частым приступам гнева, жила лишь жаждой мести, которую отнюдь не утолила смерть Пизо. Она видела в нем только инструмент в руках Тиберия, истинного виновника смерти мужа, и открыто высказывала свои подозрения, словно испытывала на прочность долготерпение свекра-императора.

В одном ее нельзя было упрекнуть, а именно в том, что она недостаточно заботилась о воспитании своих сыновей. Лучшие учителя прилагали все усилия, чтобы мальчики получили хорошее образование по истории, географии, праву и литературе.

Калигула учился быстро и легко. Он обладал удивительной памятью, которой, правда, пользовался лишь тогда, когда считал нужным. Агриппина пригласила на несколько месяцев учителя по риторике. Братья Калигулы скучали на этих уроках, он же с горящими глазами ловил каждое слово учителя и скоро знал наизусть самые важные речи Цицерона. И не только это — он старался критически подойти к ораторскому искусству известного государственного деятеля. Больше всего ему нравилось выступление Цицерона в защиту Марка Целия Руфа. С легкой ухмылкой он заметил учителю:

— Уже то, как Цицерон начал свою речь, достойно восхищения. Когда он с самого начала представляет обвинение как ничтожнейшую мелочь и сочувствует судьям, что те из-за такой безделицы должны сидеть в зале, в то время как другие отдыхают в праздничные дни. Этим он лишил дело остроты и превратил обвинителей в марионеток, которые действовали безответственно и эгоистично. А ведь речь шла об участии в заговоре Каталины.

Учитель предупреждающе поднял руки:

— Нет, мой юный друг, не совсем так. Правда, у Цицерона было намерение умалить преступление Целия и даже представить его как простительный грех молодости. Но нельзя забывать, что судьи — опытные мужи, которые не могли дать себя заговорить проворным защитникам.

Калигула стукнул рукой по свитку с речью:

— И все-таки он их заговорил и изменил приговор. Судьи освободили Целия, хотя всему миру было известно, что он ничтожество, клятвопреступник и ко всему прочему обладает непростительным политическим легкомыслием. Это дает мне основания для размышлений. Характер Целия был известен всем, и такому оратору как Цицерон удается его обелить, добиться помилования. Мне кажется, уважаемый магистр, что риторика — это оружие гораздо более острое, чем меч, более опасное, чем яд, и более действенное, чем любое медицинское средство.

— Я должен признать твою правоту, Гай. Это ты правильно понял. Искусный оратор может стать убийцей невинного, может восстановить честное имя виновного, но сам он тогда становится достойным морального порицания, поэтому должен защищать невиновных и разоблачать виноватых.

Глаза Калигулы сверкнули. Слышал ли он, что сказал ему учитель?

Через некоторое время юноша тихо произнес, отвернувшись в сторону:

— Мораль? Что такое мораль? В конце концов, в расчет принимается только сила, а искусный оратор сильнее целого легиона.

— Твое замечание цинично, Гай, и отвратительно звучит из уст юноши.

Калигула презрительно улыбнулся:

— А из уст взрослого оно прозвучало бы менее цинично?

Учитель поежился и беспомощно произнес:

— Твои братья никогда бы не…

Калигула спокойно отмахнулся.

— Мои братья болваны. Разве ты этого не заметил, уважаемый магистр?

2

Випсания Агриппина приказала своему сыну Калигуле явиться к ней. Она никогда не просила, только приказывала.

Калигуле исполнилось шестнадцать лет, и он уже неплохо умел льстить, раздавать похвалы, притворяться, но никому и никогда не открывал своих истинных чувств. Долговязый длинноногий юноша с бледным, не по возрасту серьезным лицом едва ли казался привлекательным. Взгляд его глубоко посаженных глаз всегда оставался неподвижным. Эти глаза видели все, но в них ничего не отражалось, и ничто на лице Калигулы не выдавало его эмоций.

Агриппина сидела у окна и читала письмо, которое сразу же отложила, как только вошел сын. В глазах этой женщины всегда поблескивали агрессивные огоньки. Узкие, упрямо сжатые губы, дерзко вздернутый нос — у нее было лицо, что называется, без возраста. Агриппине давно уже минуло тридцать, но никто, глядя на нее, не смог бы дать ей столько лет; трудно также было поверить, что она родила девятерых детей.

— Пусть боги защитят тебя… — пробормотал Калигула в знак приветствия.

— Боги, боги! Уж лучше брать судьбу в собственные руки. Какое дело было богам, когда Пизо по поручению Тиберия отравил твоего отца? Мужчину во цвете лет, гораздо более любимого народом, чем когда-нибудь был любим этот сластолюбец на Капри. Он ненавидит нашу семью, Гай, он с удовольствием бы всех нас истребил — меня, тебя и твоих братьев и сестер. Что он сделал для того, чтобы Сеян прекратил из жажды мести преследовать твоих братьев? Ничего!