Слишком сильный - Валерий Попов

— Я взял топор, — с сожалением погасив окурок в банке, продолжал он, — надел на голову мешок! — Мы удивленно застыли. — Ну там… с прорезями для глаз, надел рукавицы — и две недели, не вылезая, рубил на склоне заросли американской акации!

— Американскую акацию знаем — ядовитая колючка, — вставил милиционер.

— Ядовитая?! — Зотыч повернулся к нему. — Сверхъядовитая — не хочешь?!

Подавленный его напором, тот кивнул.

— Расчистил склон! — Зотыч сделал движение рукой, милиционер испуганно отодвинулся. — Стал строить дом! Я строил его… пять лет! — Он поднял пять заскорузлых пальцев.

— Ну, и, наверное, посадили что-нибудь? — как бы подсказывая ему, произнес Леван.

— У меня росло все! — гордо проговорил Зотыч. — Инжир, орех фундучный! Все! И дом!.. Она все отняла!

— Кто… жена? — деликатно произнес отец.

— Если бы жена! — воскликнул Зотыч.

— А кто? — захваченный, как и все, тайной его жизни, спросил я.

В ответ Зотыч закурил новую папиросу.

— Однажды… — заговорил он. — Однажды я вернулся из города… не помню… ездил по каким-то делам…

— Ну неважно! — закричали мы, понимая, что дело явно не в этих делах, а совсем в другом.

— Вернулся уже под вечер, гляжу: у ворот (ворота уже были) стоит женщина!.. Красавица! — Он поднял глаза к небу.

— А-а-а, — почтительно проговорили мы.

— С ребенком на руках, — отрывисто добавил он.

— А-а-а, — несколько уже разочарованно проговорили мы.

— «Вы… такой-то такой-то?» — вежливо спрашивает. «Да, я такой-то такой-то», — отвечаю. «Здравствуйте! Вы-то мне и нужны! Я жена вашего брата!» — «Тогда милости прошу!» — Открываю ворота. А брат мой был генералом и в это время работал во Франции военным атташе!

— А-а-а! — снова почтительно проговорили мы.

— Ну, объяснила, что во время войны растерялись… выехать тогда за рубеж было трудно… я сразу же написал ему… хотя адреса точного не знал… и она утверждала, что тоже написала.

— Извините, я должен идти — дежурство! — вежливо поднимаясь, проговорил милиционер.

— Нет уж, раз хотел — слушай! — Зотыч насильно усадил его за стол.

Тот покорно сел.

— С ребенком на руках! — торжественно произнес Зотыч.

Наступила пауза.

— Ну и что? — наконец не выдержав, проговорила мать.

— Все! — отрывисто вздохнул Зотыч.

— Как — все? — удивились мы.

— Все! — проговорил Зотыч. — Этот ребенок… вырос… примерно со шкаф… и выгнал меня… из моего собственного дома!

Зотыч заплакал.

Отец торопливо налил ему вина, подвинул стакан. Зотыч глубоко вздохнул, медленно выпил. Все молчали.

— А как же… отец… шкафа? — спросил я.

— Умер! — резко ответил он.

— А что… своей семьи… у вас так и не было? — сочувственно проговорил милиционер.

— Вот моя семья! — вдруг показал Зотыч на нас.

— Кто ж, интересно, вы им будете? — ехидно спросил милиционер. — Дядя? Или внучек?

— Брат! — произнес Зотыч.

— У меня, вообще, уже есть два брата, — растерялся отец. — Ну что ж… пусть будет третий! — Он смущенно пошел к Зотычу.

Они обнялись. Милиционер уехал.

Впрочем, несмотря на все это, и на приглашения наши и Левана, Зотыч ночевать тут отказался, ушел к себе в лес, как партизан.

И в Ленинград ехал он не с нами, а параллельным курсом в товарном составе.

— Даст еще нам жизни этот братец! — ворчал в купе отец, видно жалевший о своем душевном порыве. — Но — уж больно вечер тогда был хороший!

Он вздохнул.

— Да только в жизни чаще бывают другие вечера, менее радостные! — сказала мать.

Глава II

И вот — утро, и я снова в нашей квартире, в которой не был два года! Последний год мы жили на метеостанции на острове, а до этого еще год — высоко в горах, где к тому же угодили в землетрясение.

— Умеешь ты хорошо устраиваться! — после землетрясения сказала мама отцу.

— Ничего… закаляйтесь! — сказал на это отец и на следующий год устроился на остров.

— Его, видите ли, интересуют перистые облака! — с насмешкой говорила мама ему. — А нам-то что толку от этих перьев?

Но толк, надо признать, конечно был. Никогда до этого в моей жизни не было таких длинных, наполненных лет — каждый год — как целая жизнь! Сколько людей я повидал, сколько чудес!

Это, конечно, все очень хорошо, но и вернуться в свою квартиру после долгих странствий тоже приятно!

Проснувшись, я вышел на нашу светлую кухню (занавески мама не успела еще повесить, поэтому пришлось даже зажмуриться), постоял, принюхиваясь… нет, запахи какие-то новые, ни о чем мне не говорят. Налил в чайник из медного старинного крана воды (кран я помнил, часто его вспоминал), поставил на газ. Потянулся — и пошел осматривать квартиру: интересно, как она мне покажется, после долгого отсутствия? Вчера ворвались сюда только поздно вечером, бросили прямо в прихожей вещи.

— Ну… будьте как дома! — устало улыбнулся отец.

И сразу завалились спать — все-таки дорога была долгой и тяжелой. И вот — утро. Наш песик Чапа шел по квартире за мной, — видно, подзабыл, что где здесь находится.

…Я открыл высокую белую дверь в большую комнату… Точнее, эта комната была не большой, а длинной. В раннем детстве (я почему-то это явственно помнил) я любил устраивать в этой комнате тир — причем папа мне говорил, что это не тир, а целый кукольный театр; в дальнем конце комнаты я составлял целые сценки из игрушек, например, сажал в кузов грузовика жирафа и медвежонка, будто они беседуют, или делал из кубиков трон и сажал на него куклу в кокошнике, потом кидал в них мячиком из другого конца комнаты… где теперь все эти игрушки? Ничего не осталось! Мебель была сдвинута в угол, комната была пустой, шаги раздавались гулко. Я посмотрел на отопительную батарею в углу. Когда-то мы с моим однокашником Генкой Лубенцом перестукивались по батарее. Два удара — иду к тебе! Два удара в ответ — иди!.. Как, интересно, он поживает, Генка?.. И что, вообще, произошло в моем классе за два года? Пойму ли, вообще, об чем речь? Не отстал ли? Поговорить, что ли, с Генкой? Я дернулся к батарее, потом застыл… Да вряд ли он помнит наши детские перестукивания — все, ясное дело, уже другое, старое потеряно безвозвратно… Но тут я решительно направился к батарее, поднял с пола отцовский ботинок и два раза стукнул по батарее. И тут же, через секунду, раздались два ответных удара! Гена на месте! Все в порядке, словно я и не уезжал. Честно говоря, это здорово подбодрило меня. Я быстро оделся и пошел наверх.

Однажды Генка, поругавшись с отцом, долго жил у нас. Отец его работал слесарем, но почему-то обязательно хотел, чтобы Генка получил высшее образование и стал врачом, а Генка этого не хотел, что и доказывал своими отметками. Однажды после очередной ссоры Генка пришел со всем своим инструментом к нам, целые дни тяжко вздыхал, выпиливал лобзиком полочки, вешал их, узорчатые, нам на стену. Однажды, помню, очень художественно выпилил из фанеры свою любимую оценку — двойку.

Кстати, подумал я, а не грозит ли что-то подобное мне? Правда, там, где я учился эти два года, я двоек не имел — но учился-то я не совсем в обычных школах: одна высоко в горах, и было в ней всего восемь учеников, во всех классах, а во второй школе учеников было всего девятнадцать. Зато на каждого было по учителю, а это, конечно, хорошо, тут уж и не хочешь, а все поймешь. В последнем месте, на острове, учителя, честно говоря, были отличные и, что самое интересное, были ближайшими друзьями моих родителей, так что мы часто вместе проводили вечера, трепались о том, о сем, в том числе, естественно, и о науках — так что навряд ли я отстал от учебы, скорее наоборот!

Я бодро позвонил в Генкину дверь. Генка открыл, — как всегда, взъерошенный и немного очумелый.

— О, привет! — обрадовался он. — Так это ты стучал?

— Выходит, я! Ну, здравствуй!

Мы крепко обнялись.

— Ну, как жизнь? Что новенького?

Генка посмотрел на меня.

— Ты… снова в ту же школу собираешься?

— А… нельзя? — удивился я.

— Нас… с девятого класса… не всех берут! Латникова, директриса новая… хочет образцовую школу сделать.

— А ты как… остаешься?

— А, я еще не узнавал! — вяло махнул рукой Генка.

— Да-а-а… Ну а с отцом как у вас?

— Тут нормально! — ответил Генка. — Делаем сейчас с ним одну штукенцию — обалдеть!

Ну хоть здесь хорошо! Все-таки добился, чего хотел. Отец Генки был слесарь и одновременно гений — работал в институте медицинской аппаратуры и делал вещи абсолютно удивительные. Последнее, о чем я знаю: вместе с одним академиком они сделали телевизор, вернее, телевизионную камеру, которую можно было проглатывать, — размером с горошину! Больной проглатывал ее — и все его болезни видны были на экране! Отец Генки был гений, но боялся, что Генка будет не гений, и поэтому хотел, чтоб тот шел по другой специальности. Но теперь вроде поладили.