Несъедобный мёд травоядных пчел - Алексей Летуновский

А когда вышел из синей двери, так и не понял, зачем его знакомили с Шорохом. Он же ненастоящий.

Тем не менее, Мит был принят на должность агента по подбору талантов и последующие два года проработал в союзе с выдающимися инфантильными личностями из области кино. За два года Мит успел увидеть и человека, умеющего раскладывать карандаши ровными рядами, и женщину, умевшую самостоятельно застегивать браслеты на запястье (в особенности, дорогие), и в целом сотни, тысячи талантов актеров, композиторов и почтальонов. За два года Мит наговорился настолько, что мозоли на его языке не давали ему покоя, и с каждым последним днем до отметки «прошло два года» ему приходилось мычать, а то и хмыкать. Изрядно много и часто. А затем Мит заметил за собой интересное событие. На вечеринке по случаю двухлетней работы на Чинечитте Мита, которая на самом деле была вечеринкой по поводу четырех оскаров за фильм одного из инфантильных гениев, Мит познакомился с монгольским канатоходцем Василием, проработавшим на Чинечитте в 6-ом павильоне порядком четырнадцати лет. И Василий поведал Миту о том, что в течение двух лет (представьте, в течение стольких лет, сколько Мит проработал на студии) ни одного человека, которого Мит каким бы образом не назвал талантом, не приняли на работу ни в один фильм. «Последнее слово всегда за режиссером» – добавил Василий. Мит поник головой, но, все же, спросил: «А кто такие режиссеры?»

В последующие пять месяцев, когда Мит переживал личную драму, состоявшую в том, что никто его так и не послушал, он пил красный чай и писал гневные письма в Ватикан. Однажды ужинал с Шорохом, но так и не смог доказать, то тот ненастоящий. Уволился из Чинечитты и стал навещать когда-то названных собой талантов. Ни один из талантов не остался в живых. Примеряясь с такой трагичностью, Мит снова пил красный чай и не понимал, чем тот отличался от черного. А затем стал получать присланные в ответ письма из Ватикана.

Как оказалось, Папа также не понимал, чем черный чай отличался от красного.

Последний раз я слышал историю о Мите в поезде, направляющемуся на Китай. Среди сибирских узоров в окне я увидал отраженный силуэт высокого тоненького человека в красной шляпе и округлых очках, которые, с того моменту как я повернулся к отражавшемуся человеку, оказались его глазами. – Что вам угодно?– спросил я его после десяти часов молчания между нами. – Я видел Мита, – ускоряясь в словах, выдал человек. – И где же вы его видели? – я готовился усмехнуться и корить себя за усмешку долгие годы. – Мит в четвертом вагоне, – прошептал человек и добавил: – Он выйдет на следующей станции. Поспешите.

И человек растворился в отражении сибирских узоров окна (в узорах еще и елочки были, доброкачественные).

Немедленно я съел три бутерброда с ветчиной и, не запив, отправился в четвертый вагон, стал всматриваться в каждого пассажира, но так и не приметил ни в одном из них старину Мита. Посетовав на то, что в ни одной истории о нем не описывается его же внешность, я начал его звать. – Господин Мит! Господин Мит!

Тут из третьего купе четвертого вагона поезда, идущего какими-то чудесами на Китай, выглянул морщинистый фасад небритого лица человека с носом-картошкой и густыми бровями. Я обрадовался и обратился к высунувшемуся человеку: – Это вы, господин Мит?

Человек прежнего пуще сморщился, что стал похож на черствый персик. – Нет, – и тут же он выпрыгнул в открытое окно движущегося поезда и скрылся в сибирском лесу.

Капитан

Капитан! Капитан, ответьте! Капитан, капитан, у нас оказия по левому борту, капитан!

Капитан молчал.

Просто удивительно, насколько животные могут привязываться к какому-то человеку. Зато, что этот какой-то человек убирает за ними шутки и кормит их, животные готовы, не знаю, жизнь отдать. Всплывает сравнение с больницами, больничными палатами и работой медсестер, в принципе, совместимой с работой каких-то людей.

Когда я вошел в двери фойе придорожной гостиницы, чуть не наступил на жирного белого кота, разлегшегося на порожном коврике, закрыв его полностью, и спокойно дремлющем в своей темноте. Поэтому я пошатнулся и улыбнулся чуть. – Какой у вас кот этакий, – бросил я словом в сторону приемной стойки, откуда не послышалось ничего.

Женщина в заляпанной жиром зеленой майке лишь подняла правую бровь и всмотрелась в мое истинно туристическое лицо. – Останавливаться вздумал?

– Да, на ночь.

– Понятно.

Она полезла в толстый журнал, удобно положенный на стойку под ее левую руку, и, испачкавшись не засохшими на бумаге чернилами, вытерла их об обвисшую грудь, выступающую через майку подобно самой грустной песни на всей планете. Кот вдруг вскочил и жалобно замяукал. – Молчи, кот, – пробормотала женщина за стойкой, – это поезд проезжать собирается.

Должен добавить, что придорожная гостиница находилась в трех верстах от железнодорожной станции, под чистым голубым небом, под пекущем солнцем, в зеленой неброской долине.

Что же, что же пожелать. Пожелай-ка, друг, спасибо.

– Интересный у вас кот.

– Интересуетесь котами?– бормотала женщина, не вынимая взгляду из журнала с липкими черными чернилами. Даже с моей точки обозрения было видно, что чернила совсем-совсем не качественны.

– Нет, ищу, где переночевать.

– Переночевать?

– Переночевать.

– Понятно… прости за задержку, ка… капитан, верно?

– О да, вы о погонах? Так это просто дядя дал поносить китель, на время путешествия.

– Дядя, значит. – Дядя.

Она нахмурилась. – Так! Что-то я сбилась. Давай по порядку. Кот? – Кот?

– Кот… да, кот, – она начала что-то вспоминать, закрыла журнал и глаза вместе с журналом.

Так ножницы режут бумагу.

– Кот…, – продолжала она, – Кот здесь только потому, что хозяина он был. Хозяин в прошлом году под поезд попал, а кот так и лежит здесь на коврике у порога. Коврика не видно, потому как он весь его закрыл своей шерстью.

Шерсть кота висла на нем клочьями, изжевана была блохами и выпотрошена японским театром. Совсем забыл, что я путешествовал по Японии. Гостиница же была похожа на что-то германское, нежели японское, с безликим резным фасадом и пустой вывеской с неинтересным иероглифом. И все.

Женщина вздохнула и почесала грудь в районе живота. Не сказать, что она была толста. Человеку с плохим зрением она могла показаться вполне симпатичной издалека, при детальном рассмотрении черты ее лица ничего не говорили, кроме, разве что, еле заметной разницы в величине ее ноздрей, тем не менее, прекрасных ноздрей. Она вслушалась в то, как поезд пересекал забытую богом станцию неподалеку отсюда. Мне же повезло более, я