Кузьма Минин на фоне Смутного времени - Валерий Перхавко

мировоззрения действующего начала той и другой эпохи осталась та же; ведь народ и его мировоззрение меняется за столетия сравнительно мало, и можно вполне принять, что народ Смутного времени XVII ст. и народ переворота XX ст. хотя и измененная, но все же та же самая сила»{20}.

Профессор Новороссийского университета, член-корреспондент АН Борис Михайлович Ляпунов (1862–1943) писал 8 декабря 1917 г. из Одессы академику А. А. Шахматову: «Мне кажется, что переживаемая нами смута, так много напоминающая Смутное время начала XVII столетия, еще тем невыгодно отличается от последней, что теперь почти все население пропиталось ложно понятыми идеями социализма в самых крайних проявлениях, совершенно недоступных для понимания крестьянской массы, а отсюда, во-первых, погромное настроение крестьянства, понимающего социализм в смысле захвата чужой земельной собственности, а не в смысле ограничения своей, во-вторых, травля интеллигенции, неправильно отождествляемой с богатыми классами»{21}.

В день созыва Всероссийского Учредительного собрания, 5 января 1918 г., А. А. Блок отметил в дневнике: «Медведь на ухо. Музыка где у вас, тушинцы проклятые?»{22}. Под «тушинцами» поэт, принявший советскую власть, подразумевал приверженцев Учредительного собрания. 22 января 1918 г. З. Н. Гиппиус записала в «Черных тетрадях»: «Сегодня хватили декрет о мгновенном лишении церкви всех прав, даже юридических, обычных. Церкви, вероятно, закроются. Вот путь для Тихона сделаться новым Гермогеном. Но ничего не будет. О, нет людей! Это самое важное, самое страшное»{23}.

Выступая 31 января (13 февраля) 1919 г. в Екатеринодаре (совр. Краснодаре) при обсуждении программы Всероссийского национального центра — общественно-политической организации либеральной оппозиции большевистскому режиму в годы Гражданской войны, — член ЦК кадетской партии и депутат Учредительного собрания профессор Павел Иванович Новгородцев (1866–1924) сказал: «…Упоминание об Учредительном собрании важно, потому что независимо от того, как в действительности сложатся события, такое собрание есть наиболее желательная и ясная форма народного волеизъявления. Наша история наглядно показывает, как шаток оказался трон Василия Шуйского, «выкрикнутого» боярами и московскими людьми без участия народа, между тем как династия Романовых, поставленная всенародным Земским собором, прочно укоренилась». Ему, впрочем, возразил Василий Александрович Степанов (1873–1920), тоже член ЦК кадетской партии: «Что касается ссылок на историю, то они не убедительны потому, что речь шла о кандидате в цари, теперь же будет решаться вопрос о форме правления, и можно опасаться, что Народное собрание даст на него ответ, искажающий действительную народную волю»{24}.

Выдавая желаемое за действительное, антибольшевистская газета «Новая Россия освобождаемая», издававшаяся в Пскове, восклицала 24 июня 1919 г: «Как в далекие годы московских самозванцев на Руси, 300 лет тому назад, как в 1812 г. при нашествии Наполеона Бонапарта, началось, наконец, всею землею всеобщее народное восстание за родину». 5 декабря 1919 г., когда уже Юденич потерпел поражение под Петроградом, редактор нарвской газеты «Приневский край», уповая на Божью помощь, по-прежнему ждал появления личностей вроде Дмитрия Донского, Марфы-посадницы и Дмитрия Пожарского, способных стать во главе белых армий и повести их на Москву. Однако чуда не произошло, да оно и не могло произойти в условиях отсутствия у белых массовой народной поддержки, единства и достойной политической программы вывода России из острейшего кризиса.

В работе «Размышления о русской революции» историк и философ П. Б. Струве сделал ряд интересных и в то же время небесспорных наблюдений, касавшихся русских смут. Как полагал Струве, изучавший труды Н. И. Костомарова и И. Е. Забелина, но особенно ценивший С. Ф. Платонова, в начале XVII в. «Россию от смуты спасло национальное движение, исходившее от средних классов, среднего дворянства и посадских людей и вдохновляемое духовенством, единственной в ту пору интеллигенцией страны». Аналогии с событиями начала XX в. он считал не только уместными, но даже поразительными: раскол общества, гражданская война, анархия и хаос, падение нравственности, разброд и шатания, действия внешних сил. Выступление путивльского воеводы Г. Шаховского против царя в защиту Лжедмитрия Струве именовал «чисто большевистским восстанием». «Любопытно само собой напрашивающееся сравнение Добровольческой армии с Нижегородским ополчением, — писал он. — Ядром Нижегородского ополчения явились беженцы, смоленские дворяне, изгнанные из своей родины поляками и нашедшие себе приют в нижегородской земле, подобно тому, как ядром Добровольческой армии явились беженцы-офицеры, нашедшие себе приют в Донской области и на Кубани… И то, что старый летописец говорит о кн. Пожарском и Минине, всецело применимо к Корнилову и Алексееву: «Положили они упование на Бога и утешили себя воспоминаниями, как издревле Бог поражал малыми людьми множество сильных»{25}.

В самом начале 1920-х гг. в эмигрантской среде зарубежной Европы сформировалось такое самобытное идейно-философское течение, как евразийство, связанное с именами лингвиста Н. С. Трубецкого, географа П. Н. Савицкого, музыковеда и публициста П. П. Сувчинского. Евразийство стало реакцией части творческой эмигрантской интеллигенции на российскую национальную катастрофу 1917 г., за которой она усмотрела болезнетворные процессы в русской и западноевропейской культуре. К евразийству с 1920-х гг. примкнули несколько историков-эмигрантов, прежде всего Г. В. Вернадский, С. Г. Пушкарев и М. В. Шахматов.

«Именно от соприкосновения внешних и внутренних элементов разложения произошла Смута», — подчеркивал Г. В. Вернадский. Успех Лжедмитрия I, по его мнению, зависел от самых разных причин: «слабости московского правительства после смерти Бориса, энергии самого самозванца, боязни московских служилых людей идти против истинного царя, наличия недовольных московскими порядками среди высших нижних элементов общества»{26}. По мнению еще одного приверженца евразийских идей юриста Н. А. Алексеева, в Смутное время к казачьим образованиям «примыкали целые массы довольно случайного, беглого люда, всякой голытьбы — и тогда массы эти выступали на политическую арену как самостоятельная революционная сила». Тушинский вор, будучи «казацким царем», как полагал Алексеев, стал орудием в руках народных масс. Опираясь на народную утопию, он разделял идеалистическую идею о «государстве как союзе правды»{27}. Как полагает В. Жарков, став кризисом династического государства, «Смута во многом была вызовом деспотизму как таковому», поскольку сопровождалась расцветом деятельности земских соборов, «утверждавших не только царские указы, но и саму царскую власть»{28}.

Что же было общего между двумя российскими смутами начала XVII и начала XX в. и чем они различались? Для обеих характерны острый кризис российской государственности и гражданская война; распад территориальной целостности России; ожесточенная борьба за власть; сопровождавшаяся самозванчеством, социально-политической и экономической нестабильностью; возникновение нескольких властных центров; раскол российского социума на противоборствующие группировки, линия которого нередко проходила внутри социальных групп; использование всеми сторонами конфликта террора в качестве средства возмездия и устрашения; неоправданные жертвы среди мирного населения; голод и эпидемии; распространение слухов; ускорение движения социальных лифтов; вмешательство во внутренние дела России других государств. Синхронная информация о событиях русских смут начала XVII и начала XX в., ее восприятие и отражение в более позднее время сопровождались значительным налетом мифологизации, осознанным и невольным искажением исторических реалий.

Центральное место в этой книге занимает