Том 7. Моникины - Джеймс Купер

Мне известно непосредственно из уст моего предка, что судьба послала ему на редкость хорошего хозяина. Этот человек, впоследствии ставший моим дедом с материнской стороны, был одним из тех сметливых купцов, которые ради собственной выгоды поощряют других в их безрассудстве. Пятидесятилетний опыт сделал его большим знатоком своего дела. Редко случалось, чтобы он, приступив к разработке новой жилы своего прииска, не был вознагражден за свою предприимчивость успехом, вполне отвечавшим его ожиданиям.

— Том, — сказал он однажды своему ученику, когда время уже породило между ними доверие и взаимную симпатию, — ты родился под счастливой звездой, иначе приходский надзиратель не привел бы тебя ко мне! Ты и не подозреваешь, какое богатство тебя ожидает, какие сокровища будут в твоем распоряжении, если ты окажешься прилежным малым, а главное — преданным моим интересам. (Мой дед никогда не упускал случая вставить в свою речь нравоучение, хотя и вел свои коммерческие дела с немалой алчностью.) Ну, как ты думаешь, малый, каков мой капитал?

Мой предок по мужской линии помедлил с ответом, так как до тех пор его представления ограничивались прибылями и он не смел возносить мыслей к тому источнику, откуда, как он не мог не видеть, они изливались весьма обильным потоком. Однако, вынужденный как-нибудь ответить и будучи проворен в счете, он прибавил в уме десять процентов к цифре, отразившей плоды их объединенной ловкости за прошлый год, и назвал полученный итог как ответ на заданный ему вопрос.

Мой дед с материнской стороны расхохотался в лицо моему предку по прямой линии.

— Ты судишь, Том, — сказал он, когда его веселость немного улеглась, — по примерной стоимости наличного запаса товаров перед тобой, но тебе следовало бы учесть еще и то, что я называю нашим оборотным капиталом.

Том на мгновенье задумался. Он знал, что у хозяина есть ценные бумаги, но не считал вложенные в них деньги частью его дела. Что же касается оборотного капитала, то было неясно, какое он мог иметь значение, когда разница между себестоимостью и продажной ценой различных вещей, которыми они торговали, была так велика, что в дополнительных капиталовложениях было мало смысла.

Помня, что его хозяин редко платил за что-нибудь, пока не покрывал семикратным доходом своего долга, Том подумал, что старик намекает на преимущества, которые он извлекал из кредита, и, поразмыслив еще, высказал свою догадку.

Моего деда с материнской стороны снова разобрал смех.

— Ты по-своему не глуп, Том, — сказал он, — и мне нравится точность твоих расчетов, она показывает твою способность к торговле. Но в нашем деле, помимо расчетов, нужна еще глубина мысли. Поди сюда, мальчик, — добавил он и подвел Тома к окну, откуда они могли видеть соседей, которые шли в церковь, ибо мои деловитые предки созерцали это высоконравственное зрелище в воскресенье, как и подобало в такой день. — Поди сюда, мальчик, и ты увидишь, как малая доля того капитала, который ты, кажется, считаешь припрятанным, разгуливает при ярком свете по городским улицам. Вон там ты видишь жену нашего соседа кондитера. С каким высокомерием она закидывает голову и показывает всем безделку, которую ты ей вчера продал! Так вот: даже она, неряшливая, праздная, тщеславная и, в общем, мало заслуживающая доверия, все же носит с собой часть моего капитала!

Мой достойный предок вытаращил глаза; он не считал своего патрона способным доверить что-нибудь женщине, которая, как им было хорошо известно, покупала больше, чем ее муж согласился бы оплатить.

— Она дала мне гинею, хозяин, за то, что не стоило и семи шиллингов!

— Вот именно, Том, и сделала она это только из тщеславия. Я извлекаю прибыль из ее глупости и из глупости всего человеческого рода. Так теперь ты видишь, на какой капитал я веду свои дела? А вон ее служанка несет деревянные галоши за ленивой тварью. У этой девчонки тоже хранится доля моего капитала, и на прошлой неделе я взял из него полкроны.

Том долго раздумывал над иносказаниями своего предусмотрительного хозяина, и хотя он понимал их не лучше, чем их поймет добрая половина обладательниц томных влажных глаз и обладателей пробивающихся бачек среди моих читателей, все же, поразмыслив, он в конце концов, практически постиг эти тонкости и к тридцати годам уже, пользуясь французским выражением, довольно хорошо их «exploite» [3].

Со слов достоверных свидетелей мне известно, что взгляды моего предка между десятью и сорока годами претерпели существенные изменения. Это обстоятельство часто побуждало меня думать, что людям не следует особенно доверять своим принципам в том гибком возрасте, когда человеческий дух, подобно нежному ростку, легко отклоняется в сторону и поддается посторонним воздействиям.

Люди замечали, что в раннем, еще впечатлительном возрасте, мой родитель проявлял живейшее сочувствие при виде приютских детей, и не было также случая, чтобы он прошел мимо ребенка, плачущего от голода на улице—особенно если это был маленький мальчик, еще одетый в платьице, — не поделившись с ним своей коркой хлеба. Так, говорят, мой достойный отец и поступал всегда, и, в особенности, если перед встречей его сострадательность была обострена хорошим обедом. Последнее можно приписать более яркому представлению о том удовольствии, которое он собирался доставить.

В шестнадцать лет он уже иногда касался в беседах политики, а к двадцати годам стал ее большим и красноречивым знатоком. Он любил поговорить о справедливости и священных правах человека, нередко высказывая при этом весьма достойные мысли, вполне приличествующие юноше на дне великого социального котла, который тогда, как и ныне, бурно кипел и жар, поддерживавший это кипение, особенно сильно ощущался именно на дне. Меня уверяли, что никто из молодых людей прихода не говорил с таким пылом и самозабвением о налоговом бремени или об обидах, причиненных Америке и Ирландии. Примерно тогда же слышали, как он кричал на улицах: «Уилкс и свобода!»

Но, как это всегда бывает с людьми выдающихся способностей, в душе моего предка накапливались силы, которые вскоре направили все его блуждающие симпатии, весь избыток переполнявших его чувств в правильное и полезное русло, сосредоточив их в одном всепоглощающем обширном вместилище — в самом себе. Я не приписываю моему отцу какого-либо своеобразия в этом отношении. Как часто люди уподобляются отчаянным всадникам, которые, еще не усевшись как следует в седло, поднимают тучу пыли и кидают коня туда и сюда, точно всей ширины дороги им мало для их сумасбродных эволюции, а потом направляются к своей цели прямо, как стрела из лука. Такие люди беззаветно отдаются увлечениям в начале жизненного пути, но под конец его лучше других научаются управлять своими чувствами и подчинять их здравому смыслу и осторожности. Еще не достигнув двадцати пяти лет, отец уже стал самым примерным и постоянным почитателем Плутоса, какого только можно было сыскать в то время между Ратклифской дорогой и Бридж-стрит. Я выделяю эти места потому, что остальная часть великой столицы, в которой он родился, как известно, более равнодушна к деньгам.