Крест и посох - Валерий Елманов

Вдобавок вода слегка колыхалась, так что и змеи, казалось, тоже извиваются, норовя выбраться из головы женщины и отправиться в свободное плавание.

— Это оберег? — недоуменно переспросил он.

— Оберег, — подтвердила Доброгнева.

— А ты ничего не напутала? — продолжал сомневаться он.

— Не могла я напутать, — мотнула головой ведьмачка. — Баушка пред своей смертью токмо его и отдала, да еще сказывала, чтоб хранила я его пуще собственного ока, ибо в нем древляя силушка сокрыта. — И туманно пояснила, чтобы окончательно убедить князя: — Из настоящих он, из доподлинных, тех, что еще Мертвые волхвы делали, покамест из Руси не ушли.

Константин почесал в затылке.

Упоминание о каких-то Мертвых волхвах сыграло скорее наоборот, не убедив его, но влив новые сомнения. Да еще эти змеи, которые неведомый резчик изобразил как живых.

Он присмотрелся повнимательнее. Оказывается, медальон имел крохотную дырочку, расположенную чуть выше лба женщины.

— А дырка зачем? — поинтересовался он, по-прежнему не решаясь пригубить из кубка.

— Баушка сказывала при себе его нашивать али на грудь своему суженому надеть, коль ему беда грозить будет али на лютую сечу поедет.

— Суженому… — задумчиво протянул Орешкин.

— Сам сказывал, что названая сестра куда дороже жены, — напомнила травница. — Вот я и надумала, что тогда, выходит, и названый брат куда дороже мужа. — И добавила, перефразировав слова князя: — Мужа-то, коль не люб, можно и в монастырь, а уж брат — тот навеки.

Константин усмехнулся. И впрямь звучало забавно — мужа и в монастырь.

«Чай, не среди амазонок живем, чтоб так вот с мужиками обращаться», — едва не сорвалось с его языка, но, посмотрев на суровое смуглое лицо ведьмачки, он сменил точку зрения.

И впрямь в каждом правиле есть исключения, и вроде бы одно из них как раз перед ним.

Это с ним она белая и пушистая, хотя временами может и поворчать, пускай и беззлобно, и сыронизировать, а уж что касаемо всех прочих мужиков, то тут только держись. Так отбреет — и к парикмахеру идти не надо.

Как она ему некогда сказала, честь названой княжеской сестры ее к тому обязывает.

— Что-то не хочется мне это пить, — смущенно заметил Константин. — Уж очень они… живые.

— А тебе ее и не надо пить, — пожала плечами она. — Я его не для того тебе в изголовье поставила. Он для иного назначен.

— Для иного? — нахмурился Константин.

Доброгнева замялась. Лишний раз говорить о том страшном ей тоже не хотелось — боялась накликать беду, но пояснить требовалось, и потому она нехотя подсказала:

— Ежели… что… Словом, плеснешь на него — все надежа какая-то. Вдруг он сызнова испужается. А уж на третий раз… — Она, не договорив, осеклась на полуслове, но окончание фразы и без того было ясным для Константина.

— Понятно, — глухо проговорил он и, ссутулившись, пошел к себе в покои.

А травница жалостливо смотрела ему вслед.

Так она глядела только в случае, если ей попадался тяжелый больной. Или безнадежный.

Князя можно было смело приписать к числу последних.

А Константин после таких малоутешительных новостей ближе к вечеру вновь напился.

Правда, не так старательно, как накануне, но тем не менее принял на грудь достаточно, чтобы хоть немного, но забыться, и пусть на время, но избавиться от этого липкого, леденящего сердце страха, который похоронными ударами колокола продолжал стучать в его голове: «Он… сам… тебя… сыщет… — И дальше почти загробное: — А уж… на… третий… раз…»

До конца заглушить его Константин так и не смог, поняв, что для этого надо вновь нализаться до потери пульса, но звучал он уже как-то тихо и не столь зловеще. Словом, терпеть было можно.

Утром он вновь мучился похмельем, но честно держался до самого вечера, когда вновь приложился к хмельному зелью, твердо пообещав себе, что уж это в последний раз — мужик он, в конце-то концов, или нет?! А раз мужик, значит, к черту сопли, надо сесть и всесторонне обмозговать возникшую проблему, после чего подумать, что тут можно предпринять.

И делать это, разумеется, строго на трезвую голову.

Но он не успел…

Глава 2

Второй визит

Не суетись, мой друг! ПораРасправить выгнутые плечи,Зажги же праздничные свечи…Ведь с Дьяволом пошла игра.

— А ведь вроде и мало выпил, — бормотал себе под нос Константин, пробираясь по ночному лабиринту коридорчиков, галереек, лесенок и переходов в свою опочивальню. — Не-ет, завтра точно завяжу. Как там говорится? Бог троицу любит? Вот-вот. К тому же я за эти три дня так проспиртовался, что Хлад мне не только сегодня не страшен, но и в ближайшую неделю, а потому бояться нечего. Даже если он и придет, то уж точно со мной ничего не сделает. Стоит мне на него лишь дохнуть, как он мигом ласты свои откинет.

Но думать о возможном визите неведомого чудища пьяному князю все равно не хотелось, и мысли, повинуясь пожеланию хозяина, тут же угодливо свернули в другую сторону.

— Вот, кстати, о ластах. Интересно, а как эта сволочь передвигается? У него вообще-то конечности имеются или он все больше ползком? А голова? Головы-то я у него в овраге тоже не приметил.

В это время он в очередной раз напоролся на какой-то угол, зашипел от боли и с еще большим энтузиазмом пообещал самому себе с завтрашнего дня завязать, причем решительно и однозначно.

— Самое большее — один кубок. Ну ладно, пусть два, — спустя несколько секунд уточнил он свое обязательство. — Но два точно предел. Причем не чаще раза в неделю и лишь во время пира. Иначе и впрямь спиться недолго. А Хлад? Ну и что с того, что он Хлад. Подумаешь. Собачка он страшная и больше ничего, как говаривала одна моя хорошая знакомая, дай бог памяти, как же ее звали? О, вспомнил. Кажись, Иришкой кликали. Ну вот, с шутками и прибаутками я вроде бы и добрался. — Он брякнулся на кровать и энергично помотал головой, пытаясь хоть немного согнать с себя пьяный дурман.

Мед на средневековой Руси и впрямь был чертовски коварной штукой.

Довольно долгое время он почти совсем не касался головы пьющего, но едва тот вставал на ноги, как начинал понимать — перебор, поскольку нижние конечности наотрез отказывались служить своему хозяину. Они ступали не туда, куда следовало, поворачивали, когда надо было шагать прямо, и вообще порывались вести исключительно самостоятельный образ жизни, требуя свободы и автономии от тела и от головы.

В результате Константин по дороге не меньше пяти-шести раз ухитрился стукнуться о различные углы, причем в строгом соответствии с законом подлости напарывался на них преимущественно раненой ногой, да еще с такой силой, что тонкая пленка молодой кожи в одном месте дала изрядную трещину, сквозь которую незамедлительно просочилась кровь.

Правда, когда он, уже сидя на своей постели, стянул с себя верхние штаны, то ничего не обнаружил, оставшись в уверенности, что все в полном порядке.

Впрочем, он особо и не осматривал — до того ли. К тому же стаскивать с себя холодные порты[5] для осмотра повязки — такая трудоемкая процедура, что на пьяную голову ею лучше не заниматься.

Нет, если бы боль оставалась, то он, возможно, и попытался бы проверить, но хмельной мед — прекрасная анестезия, поэтому Константин предпочел просто завалиться спать и блаженно откинулся на своей постели.

Мутило изрядно, и уснул он не сразу, поворочавшись, стараясь улечься поудобнее, так что от резких движений трещина пошла дальше. Но то, что повязка на ноге насквозь пропиталась свежей кровью, Орешкин уже не ощущал, поскольку намертво отключился.

Спустя всего час в его опочивальне появился Хлад.

Он вполз медленно, не торопясь, не спеша продвинулся к ногам и осторожно принялся обвивать обе ступни в своих ледяных скользких объятиях.

Запеленав их полностью, он так же медленно, но уверенно двинулся далее, сковывая холодом княжеские лодыжки, забираясь под порты и все сильнее и сильнее стискивая колени Константина.

Орешкин пробудился довольно-таки быстро, но продолжал лежать, будучи не в силах пошевелиться, закричать, позвать на помощь, хотя прекрасно все осознавал и понимал, что это надвигается его неминуемый конец, причем даже более страшный, нежели сама смерть.

Сгусток чего-то неизмеримо более кошмарного и ужасного, сущность которого была враждебна не только всему живому, но даже и мертвому на Земле — скалам, песку и прочему, — алчно жаждал поглотить его в своих жутких объятиях, а поглотив, растворить, превратив в частицу самого себя, отрицающего все и вся в этом мире, на этой планете, да и вообще во всем разумном Космосе.

Константин попытался протянуть руку к шнурку с привязанным колокольчиком, но понял, что сделать это не в силах, хотя его пальцы находились всего в каких-то миллиметрах от витой красной нити.