Крест и посох - Валерий Елманов

— Что с ней? — отрывисто спросил Константин. — Где ты ее отыскал?

— Так ведь она моей матери варево от зуба давала дней пять назад, — начал свой обстоятельный рассказ детина. — А ныне глядь, прямо на бережку у Оки лежит. Я сердце послушал — тукает, да и сама вроде дышит, хоть и тихо, еле-еле. Жива, стало быть. Ну я ее и того… — Он развел огромными ручищами, явно не зная, что еще сказать князю.

— Сам-то кто будешь? — поинтересовался Константин, в нетерпении поглядывая на бездыханную Доброгневу, но сознавая, что надо хоть чуть-чуть ради приличия побеседовать со спасителем и как-то вознаградить его за содеянное.

— Так Словиша я. В юнотах[13], стало быть, у Мудрилы-кузнеца.

— Благодарствую, Словиша. — От волнения у Константина подкатил комок к горлу, отчего даже пресекся голос, но он, кашлянув, овладел собой, и добавил: — За князем добро не заржавеет. — И, дружески хлопнув его по плечу, насколько мог быстро похромал к девушке.

Однако на полпути ему в голову пришла неожиданная мысль, и он, обернувшись, крикнул уже уходящему Словише:

— Ты вот что! Самого Мудрилу покличь ко мне. Только чтоб не мешкая шел. Разговор важный есть.

Детина важно кивнул — мол, все уразумел и выполню, — и солидной, степенной походкой проследовал дальше, а Константин метнулся к Доброгневе.

— Что с ней? — едва подойдя к лавке, спросил он Марфушу.

— Не ведаю, княже, — испуганно пролепетала девка, даже перестав поить Доброгневу какой-то настойкой из грубого темно-коричневого, почти черного приземистого горшка с широким донцем.

— А чем же тогда поишь? — осведомился князь.

— Так этот настой силов придает. Вот ежели очнется, тогда сама и поведает, чем ее дальше лечить.

— А ежели нет?

— Как же нет? — не поняла вопроса Марфуша. — Непременно скажет. Она ведь все знает.

— Ежели не очнется, говорю? — в раздражении повысил голос Костя, и дворня стала потихоньку исчезать, не желая стать невольными свидетелями, а то и, чего доброго, объектом княжеского гнева.

Сама Марфуша тоже сбежала бы, и с превеликой радостью, но сделать это мешала беспомощно лежавшая у нее на коленях голова Доброгневы, и она еще более тихо и робко, но тем не менее честно ответила:

— Не ведаю, княже. Уж ты прости бабу глупую — не обучилась я всему ее знахарству.

— А кто ведает? — Константин стиснул зубы, чтобы не сорваться.

— Есть один… — нерешительно протянула Марфуша и, помедлив, добавила все-таки: — Токмо он и вовсе глуп. Коли пустяшное что, может, и сгодился бы. А так… — И она безнадежно махнула рукой.

— Послать! — приказал Константин и, повернувшись к той части дворни, которая от излишнего любопытства не поспешила вовремя исчезнуть, рявкнул во весь свой могучий голос: — Немедля! Бегом!

При этом его указующий перст столь властно нацелился сразу на нескольких юнцов, что каждый из них отнес данную команду на свой счет.

Уже через несколько секунд все они исчезли со двора, преследуя двоякую цель: и выполнить грозное распоряжение, и, пользуясь благовидным предлогом, улизнуть куда подальше, поскольку князь, судя по всему, с минуты на минуту начнет рвать и метать.

А Константин и впрямь не знал, что бы еще такого экстраординарного предпринять, дабы помочь этой худенькой смуглянке, уже несколько раз спасавшей ему жизнь и потому безмолвно требовавшей сейчас достойного платежа.

Он бы и рад, образно говоря, рассчитаться самой крупной монетой, но, как назло, не имел в кармане ни единой куны.

Орешкин еще раз гневно оглядел тех, чье любопытство пересилило страх, и они продолжали оставаться поодаль, в глубине двора, чтобы узнать, чем все закончится. Теперь они старательно отворачивались, дабы не повстречаться с суровым взглядом бешеных княжьих глаз. Константин зло засопел и направился к воротам, хотя понимал, что гонцы только убежали и едва ли стоит ожидать их возвращения в ближайшие минуты, но тем не менее, дойдя до них, покрутил головой во все стороны и только после этого вернулся назад.

Оцепеневшая Марфуша, по-прежнему держа в одной руке горшок, первой привлекла его внимание.

— Ну и чего ты на меня уставилась? Взялась поить, так пои, — зло прошипел он, упрямо не желая кричать, но и не в силах удерживать голос в рамках прежних, спокойных интонаций.

— Ага, ага, — закивала та испуганно и вновь поднесла горшок к лиловым губам неестественно бледной Доброгневы.

Мутная желтая жидкость из горшка явно не желала проникать вовнутрь и, натыкаясь на непреодолимую преграду в виде плотно стиснутых губ девушки, беспомощной струйкой стекала по остренькому подбородку, оставляя неширокую бороздку и следуя ниже, к тоненькой шее с малюсенькой, отчаянно пульсировавшей голубоватой жилкой.

Почему-то Константину очень не хотелось, чтобы эта струйка задела ее. Казалось, если жидкость пересечет жилку, то тогда уж бедной девочке помочь и впрямь никто не сможет, но, отводя в сторону все опасения, желтая струйка направилась чуточку вбок, исчезая за расписным воротом некогда белой, а ныне грязно-серой мужской рубахи.

— Да не трясись ты так, — все таким же злым, горячим шепотом упрекнул он Марфушу, заметив, как рука ее, судорожно сжимающая горшок, содрогается от приступа мелкой нервной дрожи.

При этом мутный поток, берущий начало от края горшка, приставленного к губам Доброгневы, временами почти иссякал, а в иные секунды усиливался, грозя выйти из уже очерченных берегов и открыть для себя новое русло — как раз над стремительно пульсировавшей жилкой.

— Господи, да помогите же ей хоть кто-нибудь! — обернулся он к остававшейся в отдалении дворне, но тут же, не дожидаясь, пока они придут на помощь бестолковой Марфушке, с трудом выцепил горшок из ее судорожно сжатой руки и принялся сам поить Доброгневу.

— Эва, сомлела девка. Видать, от бессонной ночи да жаркого смерда, не иначе, — послышался с крыльца изрядно опротивевший Константину насмешливо-презрительный голос княгини.

Он поднял голову и, медленно произнося слова — негоже обижать родную супругу при всем честном народе, даже если она этого и заслуживает, — отчеканил:

— А ты, княгинюшка, поди к себе в светелку, я к тебе поднимусь сейчас по делу важному.

Фекла хотела было сказать еще что-то, но крепко стиснутые зубы князя и знакомый взгляд бешеных глаз, обычно васильковых, а тут яростно посветлевших до прозрачной голубизны, безмолвно, но весьма красноречиво предупредили, что каждую шутку рекомендуется вовремя прекращать, и она, осекшись на полуслове, вновь стала подниматься наверх.

Строго поджатые губы и суженные от гнева глаза, которые и без того даже записной льстец вряд ли назвал бы широкими, явно говорили об ответной вспышке ярости, но из уст княгини никто не услышал ни слова.

Как на беду, восточный лекарь еще две недели назад укатил к князю Глебу. Прощаясь с Константином, он беспомощно развел руками и, указывая на Доброгневу, сказал, бессовестно коверкая русский язык:

— Мой знание, княже, никто в сравнении со светлая голова эта девочка. К тому же негоже, недоев душистый арбуз, переходить к жирная шурпа. Она лечил начало и как… — Он закатил глаза, пытаясь подобрать подходящее цветистое, как принято на Востоке, сравнение.

Не найдя его или, скорее всего, будучи не в силах перевести на русский язык, лекарь махнул рукой.

Благожелательно улыбаясь, а он почти всегда улыбался, приговаривая, что для больного улыбка лекаря — уже лекарство, сказал попросту и, странное дело, почти правильно:

— Если тебе, княже, так повезло с этой девкой, то мне остается токмо пожелать, чтоб и далее всемогущая судьба тебе улыбалась, одаривая своими милостями.

Сейчас бы он, конечно, пришелся как нельзя кстати, и Константин, по-прежнему продолжая поить Доброгневу, уже подумал было, а не послать ли гонца в Рязань к Глебу за лекарем, ведь не откажет, но тут сзади раздался густой сочно-басовитый голос:

— Это от истомы великой у нее. Бывает. У моей женки перед шестым дитем тоже такое случилось, да господь спас — оклемалась.

Константин тяжело встал с корточек, протянул опустевший уже к тому времени горшок Марфушке и повернулся к говорившему.

Когда он вставал, жгучее желание сказать что-то злое наглецу, объявившемуся среди дворни, еще горело в нем, но только-только он раскрыл рот, как услышал еле слышный шелест губ Доброгневы:

— Прости, княже. Без пользы я проходила.

Он вновь обернулся, уже радостно улыбаясь, и натолкнулся на виноватый взгляд девушки.

— Не узнала я ничегошеньки. Только вывернули всю мою душеньку наизнанку да выжали досуха, до донышка, до капельки, а поведали взамен самую малость, да и то неведомо — сгодится ли.

Она наморщила лоб, пытаясь оживить в памяти поведанное ей, и вдруг с ужасом обнаружила, что ни единого слова не помнит.